Ману Джозеф - Серьезные мужчины
– Не стало, Мани, не стало, – сказал мужчина с усмешкой. – Полиция поймала прошлой ночью. Его хозяин сказал, что Панду украл какие-то деньги. А сегодня утром полиция пришла к нему домой и сказала жене, что он повесился в кутузке.
Виски у Айяна дернулись в молчаливой ярости: все знали, что это означает – когда полиция сообщала, будто заключенный повесился.
– Они избили его до смерти, Мани, вышибли из него дух, – сказал пьянчуга и пошел дальше, бормоча, что Панду, величайший никому не известный художник, мертв.
Оджа Мани открыла дверь в раздраженной спешке и вернулась завороженно сидеть перед телевизором. Айян глянул на картинные рыдания женщин на экране. Это его несколько утешило.
Панду заслуживал всеобщих слез. Айян вообразил рыдания в каждом доме страны, в лучшее эфирное время, у каждого несчастного персонажа и у каждой женщины, вперившейся в мелодраму, и посвятил миллион печалей памяти мальчика, который когда-то обрел свободу в искусстве. Но затем драма резко завершилась и образовалось внезапное веселье чая «Красный ярлык». Женщина с длинными струящимися волосами подавала чай семье, и всех накрыло эйфорией после первого же глотка. Какая жестокость – в этот вечер, когда разбитое тело Панду все еще лежало в морге, его женщина гладила хрупкими дрожащими пальцами раны у него на груди, а полицейские повелевали ей считать эти раны следствием его трусливого самоубийства, вопли горюющих в сериале Оджи прерывает радость чая.
Оджа вернулась к жизни и принялась колдовать над ужином.
– Ади! – крикнула она. Всего лишь слово, но говорила она его так, что всякий раз оно значило разное.
Мальчик сидел у холодильника и листал учебник. Последнее время он ходил огорченный – игра-то закончилась. Учителя его все еще опасались, одноклассники по-прежнему называли «мозгом», а соседи молили поучить их детей, но он знал, что его героизм, если не освежать его новыми подвигами, вскоре забудут. Он отбросил книгу и перебрался к середине комнаты ужинать. Айян затребовал внимания жены, расставлявшей на полу тарелки.
– Знаешь, Оджа, – сказал он, – существуют чашки по цене пять тысяч рупий.
– За одну чашку? – уточнила она.
– Да. Пять тысяч рупий.
– Я бы страшно боялась из такой пить, – сказала она, усаживаясь есть.
– Если тебе по карману купить такую, страшно не будет, – возразил он.
Реклама закончилась, и Айян постепенно вплыл в муки мелодрамы. Он ощущал покойную горечь в сердце, от которой у него немели все мышцы. И этот мрак не покидал его долгие дни – даже после того, как он перестал оплакивать утерянного друга.
Усталое лицо Оджи, уныние Ади, тысячи глазниц, безразлично зиявших в коридорах, вдовы, все сидевшие на своих местах, ночные любовные песни пьянчуг, молодежь, нетерпеливо переминавшаяся в туалетных очередях в ожидании своего звездного часа, и, конечно, невезение – все это вместе и много чего другого Айян наконец пожелал принять как дом, потому что другая жизнь – чарующая жизнь сотворения мифа – опасна. Валять дурака – удел холостяков.
* * *В эти дни мысли об Опарне Гошмаулик напомнили Ачарье о старом шраме посередине его громадного лба. Шрам ему оставил больше тридцати лет назад один молодой бельгийский астроном по имени Пол Фурхуф, метнув в Ачарью нераспечатанной пивной бутылкой. В ту ночь они с друзьями сидели в нью-йоркском пабе под названием «Нуль-гравитация». Ачарья, тогда убежденный, что широкое принятие теории Большого взрыва подогревалось христианской потребностью верить в начало и конец, упрекнул бельгийцев, что это они породили такую подделку. Именно бельгийский католический священник по имени Жорж Лемэтр в 1927 году выдвинул идею, что вселенная возникла от взрыва единственного атома. Не в силах более терпеть продолжительную беспочвенную филиппику против бельгийцев, Фурхуф обозвал индийцев полуголыми идиотами и даже заклеймил их богинь как гологрудых матриархов. В счастливом ступоре возлияний Ачарья встал на стол и объявил на весь паб, что он умнее всех бельгийцев на свете, и вызвал их на поединок в шахматы вслепую. Фурхуф, понятно, вызов принял.
Им завязали глаза платками, взятыми у взбудораженных робких девиц, смущенных интеллектуальной дуэлью двух иностранцев. Ачарья и бельгиец проговаривали свои ходы, а пьяные друзья двигали за них фигуры по доске, предоставленной официантом. Ачарья выиграл через пять минут и раскатисто захохотал, не снимая повязки. Фурхуф, тоже в повязке, взял непочатую бутылку пива и метнул ее на звук. Бутылка достигла цели, но, к счастью для Ачарьи, разбилась, лишь долетев до пола. Однако ему глубоко рассадило кожу на лбу, и Ачарья впервые в жизни узнал кровь на вкус. Ссадина в последующие дни так болела, что он отказывался верить, будто наступит время, когда ему не будет больно. Рана давно затянулась, но всякий раз, когда ему делалось грустно, он думал о шраме и напоминал себе не только о быстротечности боли, но и о принципах, друзьях, любви, дочерях и всем остальном, что дорого мужчине.
Воспоминание об Опарне тоже перестало быть открытой раной. Ему казалось, что они сделались друг другу милыми шрамами, какие в минуты одиночества откроют им волшебные окна памяти. Ему хотелось, чтобы Опарна вспоминала их краткую любовь именно так. И надежда подтвердилась, когда она вошла в ту среду к нему в кабинет – с покоем и прочими обманками женской амнезии.
– Я пригласил вас обсудить скверные новости из Бостона, – сказал он, сознательно раскачиваясь на кресле, чтобы уверить ее: ничего трагического не случилось и ей не надо расстраиваться. – Вы ведь их тоже получили?
– Да, – сказала она. – Печально. Нету.
Бостонский университет подтвердил, что они завершили изучение пробы и не обнаружили в ней никаких следов жизни.
– Все еще есть два образца, и совсем скоро Кардифф нам доложит, – сказал он бодро.
– Будем надеяться, что там найдется что-нибудь интересное, – сказала она, разглядывая пальцы.
– Будем надеяться, – согласился он и глянул на нее с нежностью. – Я тут вот что подумал, Опарна: нужно сделать астробиологию одним из главных научных направлений Института. Что скажете?
Она ответила – почему-то безжизненно, – что это хорошая мысль.
Он по ошибке воспринял ее ответ как скуку, которая так часто переполняет исследователя после возбуждения от большого проекта. Наемников из ее лаборатории уже выпроводили, бо́льшую часть оборудования накрыли защитными чехлами, и Опарна вновь осталась одна в подвале, наедине с призрачной прислугой и неопределенным ожиданием следующего благородного задания.
– Вы вольетесь в это подразделение, а? – спросил он с приятностью.
– Не знаю, – ответила она и отвернулась.
Возникло молчание, завершившееся вопросом Опарны, желает ли он обсудить еще что-нибудь. Уже в дверях она на мгновение задержалась – взглянуть на него. На тот миг, подумал он, они вновь очутились на отвлеченном пороге любви, где они еще не знали, воссоединяются ли, расстаются ли.
Их следующая встреча три недели спустя оказалась гораздо мрачнее. Она происходила в присутствии пресс-секретаря, по привычке утиравшего лоб, хотя ему и не потелось. Кардифф также ответил, что исследование двух проб завершено и никакой жизни в них не обнаружено. Ачарья сумрачно поглядел на Опарну, затем на пресс-секретаря – тот выпрямился.
– У нас есть нравственное обязательство обнародовать эту новость, – сказал Ачарья. – Мы должны отчетливо объявить, что две внешние лаборатории в пробах воздуха ничего не обнаружили.
Пресс-секретарь поспешил вон – печатать пресс-релиз, а Ачарья с Опарной хранили задумчивую тишину, которую оба расценивали как профессиональный разговор, а не как неловкость поверженных любовников.
Наконец он сказал:
– С учетом того, что Кардифф и Бостон ничего не обнаружили, а мы нашли, естественно ожидать, что публика задастся вопросом: не оказался ли образец, изученный в нашей лаборатории, случайно загрязнен? Я понимаю, что под вашим присмотром такого произойти не могло. Но нужно убедить людей, что наша лаборатория соблюдает высочайшие стандарты.
Опарна кивнула, но он видел, что мыслями она далеко.
Он подался к ней и спросил с нежностью:
– Надеюсь, новости из Кардиффа вас не огорчили?
– Нет, – сказала она.
– А меня да, – отозвался он. – Но это лишь начало. Мы пошлем вверх еще много-много шаров. И то, что падает сверху, мы поймаем пробоотборниками и докажем безоговорочно, что среди нас есть пришельцы.
Опарна поднялась с кресла и обошла стол. Взяла его за лицо обеими теплыми руками и поцеловала в лоб. В ней был покой плакальщицы. Что-то жуткое в лице. Словно он умер и она с ним прощается. Он почувствовал укол холодного страха, подумал о Лаванье – и захотел пожаловаться жене, что умер.
