Владимир Огнев - Кузьменко меняет профессию
21 сентября. День смотра ученических тетрадей и дневников. П р и м е ч а н и е: оценка проводится назначаемыми мною членами жюри по принятой в спортивных состязаниях десятибалльной системе.
22—27 сентября. Неделя подведения итогов смотров-конкурсов и других мероприятий за квартал.
28 сентября. День определения премий, вычетов, поощрений и наказаний.
29—30 сентября. Дни подготовки к выполнению плана четвертого квартала.
Вот так, уважаемые граждане, удалось мне сделать жизнь семьи полной, насыщенной, богатой и т. д. и т. п.
Сейчас у нас проходит месячник широкого распространения моего передового опыта. И потому выступаю я перед вами на нашем жековском собрании и еще буду выступать, где только можно. Потому как считаю — передовой опыт распространять надо шире.
Что за девушки?!
Студент биофака Матвей Малков вяло жевал сосиски с гречкой и страдал. Страдал тайно, в душе.
Матвею двадцать лет, у него модный широкий галстук, модная, до плеч, шевелюра и этакая отрешенная сосредоточенность во всей фигуре.
Загляни в пельменную Шерлок Холмс или участковый Анискин, они бы сразу определили: у Малкова что-то неладно по линии любви. И, возможно, оказали бы ему первую помощь.
Но ни великий сыщик, ни знаменитый деревенский детектив в пельменную почему-то не шли. Зато пришел цыганистого вида парень в лиловом берете набекрень. Сердито двинув стулом, поставил на стол тарелку с пельменями и пустой стакан. Выпростав из внутреннего кармана горлышко бутылки, плеснул в стакан прозрачную жидкость. Матвей ничего не видел и не слышал, он сосредоточенно тыкал вилкой в уползавшую с тарелки сосиску и отнюдь не жаждал общения с внешним миром. Однако сосед жаждал.
— Она меня не ув-ва-жает, — ни к кому персонально не обращаясь, протянул парень и хватил из стакана. Подумав, выдохнул на Малкова мощную струю спиртовых паров и перешел на личности.
— А ты меня ув-ва-жаешь?
— Ну, что вы, право… — поморщился Матвей, но увидев волосатые, костистые кулаки соседа, беспокойно елозившие по пластиковой поверхности стола, вдруг икнул и пробормотал:
— Вообще… Как же… Конечно… И даже очень…
— Друг! — завопил парень, почувствовав, что обретает желанного собеседника, и облапил Малкова за шею. — Я ведь жениться хотел… Давай, друг, выпьем!
Отпустив Матвея, парень схватил его чай, выплеснул в горшок с засохшим цветком и наполнил стакан водкой. Матвей содрогнулся.
— Извините, но мы даже не знакомы…
— Толик, — прервал его парень. — Меня зовут Толик. Пей!
Окончательно растерявшись, Малков поднял стакан.
— Ты вот психолог, — парень ткнул пальцем в малковский учебник, на обложке которого были нарисованы полушария головного мозга. — Ты объясни, почему она меня не ув-ва-жает? По науке объясни!
…Влечение Толика Барсукова к Ниночке Орешкиной вспыхнуло два месяца назад. Тогда, на молодежном субботнике, он впервые увидел белокурую, в яркой косынке крановщицу, ловко орудовавшую мощной стрелой своей машины и весело покрикивавшую на расторопных ребят. Любовь Толика разгоралась и крепла. А Ниночкино отношение к нему было похоже на импульсный лазер: то озаряло жизнь яркой, обжигающей вспышкой симпатии, то погружало ее в мрак и холод неприязни.
Они ссорились. По мнению Толика — из-за пустяков…
— Ты слушай, — тянул он за лацкан отупевшего от водки и впечатлений Малкова. — Слушай! Я тогда на молочном заводе вкалывал. Слесарем. На молочном, сам понимаешь, молока — захлебнешься. Продукт, ясно, полезный. Однако, опять же понимаешь, я не верблюд: про запас напиться не могу. Приспособил я на брюхо мешок целлофановый — налью молоком и топ-топ через проходную. И надо же такому случиться: влезаю раз в автобус, и Нинка там. А народу — тьма, как зерна в мешке. Меня в проходе зажали, а тут дундук-шофер ка-а-к дернет, тетка какая-то сзади ка-а-к поддаст — и забил из меня молочный фонтан в потолок. Почище, чем из того льва, что Самсон за пасть держит. Из меня, значит, струя бьет; сзади тетка визжит, неизвестно, что думает; сбоку дядька лысый газетой утирается, милицию зовет, а на передней площадке какой-то нахал баранкой размахивает, кричит: «Подожди, не извергайся, кружку достану!» Кругом ржут, а Нинка, красная вся, плечиками двинь-дерг и… Ума не приложу, как она из такой толчеи выскользнула. Только я ее, как говорится, и видел…
Барсуков вздохнул, задумчиво пожевал пельмень.
— Да-а. Две недели она мне двери комнаты в общежитии не открывала, к телефону не подходила. Потом я ее чем взял? Бросил к черту этот молзавод, пошел на наш гигант индустрии, машины делать. И до того, скажу тебе, дошел, что на симфонический оркестр ее пригласил. Два часа симфонии терпел, глаза, как кукла, таращил, но не заснул.
Вроде бы оттаивать стала, разговаривать начала; один раз даже поцеловать позволила. Правда, жизнь у меня трудная пошла. Чуть что — Нинка носом тянет: «Никак от тебя молочком попахивает? Не обсох еще?». Но я зубами скрипел, а марку держал. И тут-то снова мне «повезло».
Говорю ей: так и так, товарищ Орешкина, есть мнение завтра на пляж двинуть. Ладно, — говорит, — учитывая такое мнение, заеду за тобой на завод после работы, чтобы, значит, успеть солнышка побольше схватить…
Бегу я после смены по цеху, тороплюсь на свидание. Вдруг вижу: на верстаке магнит лежит. Здоровый, черт, как бычьи рога. И никого нет.
Ну, сунул я его под ремень, курточкой прикрыл и дальше бегу. Из проходной вижу — стоит моя любовь и рукой машет. Только повернулся к ней, как вдруг… ухватил меня кто-то за брюхо и на перила бросил. И намертво к ним приклеил: ни взад, ни вперед.
А Нинка смотрит на меня, и глаза у нее все круглее делаются.
Вахтер наш, дядя Гриша — здоровый такой борец-пенсионер, меня сзади за ремень ухватил и тоже дергает, помогает. И тут лопнул мой ремешок с треском. Магнит на перилах остался, дядя Гриша с ремнем в руках к стенке отлетел, а я посередине проходной завертелся в довольно странном и для общественного места неприличном виде: штаны без ремня на мне держаться не пожелали и на пол сползли…
Когда я из проходной выскочил, Ниночки уже не увидел. И с тех пор — все, как отрезала. А почему?
— Она, видно, с характером, — ответил Матвей. — А у вас пережитки.
— Чего-о-о?
— Да, я… она, говорю, того… а их разве поймешь? И вообще девушки нынче пошли…
Сказал — и вдруг мысленно увидел свою Раечку, и загрустил…
— А ты чего киснешь? — отведя душу, проявил, наконец, внимание к собеседнику Барсуков.
— Я — ползунок, — сказал Малков и всхлипнул.
— Ну-у? Это как понимать?
— У Раи, знакомой моей, тетка в Заречье живет, — подавляя слезы, заговорил Матвей. — Я вообще-то ненавижу это Заречье. Вечно там неприятности случаются. На меня один раз собака кидалась, огромная, с теленка: дог или волкодав. Чуть не загрызла. А один раз с дерева зверь какой-то прыгнул. Вполне мог шейные позвонки мне сломать, если б не мимо…
Толик, не раз совершавший набеги на зареченские сады, недоверчиво хмыкнул.
— И позавчера, — продолжал Матвей, — провожал я Раечку к тетке. Ночь, звезды. Я Раечке стихи читаю, про любовь свою говорю. Ничего, слушает. Только хотел я ее обнять — выстрел… и пуля просвистела. Упал я на дорогу и по-пластунски в канаву ползу. Залег. Смотрю: где бандиты? А кругом тишина и никого нет. И Раечки тоже.
Малков вздохнул и платочком отер пот со лба.
— А что оказалось? Вчера сижу на лекции, мне конверт передают. В нем шарик детский, резиновый, ну, знаете, которые надуваются. Порванный только. И записка. Вот эта.
Подрагивающими пальцами Малков развернул листок бумаги, прочитал:
«Матвею — Ползунку.
Посылаю трофейное бандитское оружие, которое вы оставили на поле боя. Я его нечаянно раздавила. Извините. Надеюсь, что больше вас не увижу. Раиса».
Приятели помолчали. Затем единым вздохом у них вырвалось:
— Ну, что за девушки?!
В День рыбака
Инженер Михайлов вышел из машины и по дорожке, усыпанной желтым речным песком, направился к берегу.
По обе стороны от дорожки поднимались кусты, поражавшие яркой свежей зеленью, листьев, нежной белизной собранных в крупные кисти цветов. Напоенный нектаром ветерок освежал лицо. Дышалось так легко, что инженеру захотелось петь.
Вот и широкая песчаная коса, вытянувшаяся вдоль реки. По ней на добрых полтораста метров растянулась цепочка рыболовов-любителей.
На ходу собрав бамбуковое удилище и размотав леску, Михайлов пристроился к цепочке.
У ног плеснула легкая волна. От одного взгляда на чистую прозрачную воду у инженера возникло желание схватить большое ведро и пить, пить благодатную влагу…
