Кристофер Мур - Дурак
— Дай мне с философом потолковать[215], — промолвил Лир.
— Я бѣдный Томъ[216], — ответствовал философ. — Бѣсноватый изъ Бедлама. Скоро семь лѣтъ, да, семь лѣтъ ужь сравняется, какъ акридами бѣдненькій Томи питается[217].
Кент посмотрел на меня, но я мог лишь плечами пожать.
— Оба спятлы, как дятлы, — молвил я.
— Мой государь, со мной пойдемте[218]. У меня есть вести из Франции, — сказал Кент.
— Голландский соус отлично идет к яйцам? — осведомился я.
— Нет, — молвил Кент. — Насущнее.
— Вино и сыр прекрасно сочетаются? — вновь осведомился я.
— Нет, шельма с теркой вместо языка, Франция отрядила армию в Дувр. И слух пошел — небрежность наша их допустила высадиться тайно в портах важнейших наших, и готовы они вступить открыто с нами в бой[219].
— Ну что ж, тогда это кроет новости о вине и сыре, нет?
Глостер старался отцепить Тома из Бедлама от короля Лира, но ему было трудно, ибо он при этом тщился и плаща себе не замарать.
— Я отправил весточку во французский лагерь под Дувром, что Лир здесь, — сказал Глостер. — Я не в силах больше повиноваться вашим дочерям[220], ваше величество. Подал им прошенье позволить мне увесть вас от бури, а они ни в какую. В моем собственном доме хозяйничает герцог Корнуолл. Они с Реганой взяли на себя команду над вашими рыцарями, а с ними — и над моим замком.
— Славный мой государь, милорд зовет под кровлю[221], — сказал Кент. — У нас лачуга есть под городской стеной, пока не стихнет буря. Я приготовил конные носилки. Езжайте к Дувру. В Дувре встретят вас защита и приют[222].
— Стой, — отвечал Лир, — скажу я слово вот с этим фивским мудрецом[223]. Наедине хочу сказать вам[224]. — И он потянул Тома в угол. — Он мудр и знает, как жить надлежит. Хочу спросить: что есть причина грома?[225]
Кент повернулся к Глостеру и пожал плечами:
— Рассудок в нем мутится.
— И не диво[226], — ответил тот. — Забредишь, если дочери его задумывают гибель государя! Так Лир, ты полагаешь, помешался? Есть от чего. Я тоже за себя совсем не поручусь. Имел я сына. Я от него отрекся и изгнал. Он умышлял на жизнь мою недавно. Совсем на днях. А я его любил, как никого. И вот тоска об этом мне не дает покоя…[227]
— У вас, у благородных, на жизненные трудности бывает хоть какая-нибудь другая реакция, а? — не выдержал я. — Или вы только и можете, что лишаться ума, трогаться мозгами да бегать голыми и жрать грязь? Яйца в горсть и вперед, будьте добры? Кент, что с Харчком?
— Я оставил его прятаться в портомойне, но Эдмунд его отыщет, ежели ему шлея под хвост попадет. Пока ж он занят тем, чтоб не попадаться сестрам и сталкиваться с Корнуоллом.
— Сын мой Эдмунд по-прежнему нам верен, — промолвил Глостер.
— Ну да, милорд, — рек я. — Осторожней только, не споткнитесь в следующий раз о сладку жимолость, что у него из зада произрастет. Вы можете провести меня в замок так, чтобы Эдмунд об этом не прознал?
— Могу, должно быть. Но твоим приказам, дурак, я подчиняться не стану. Ты холоп, и к тому же — предерзкий.
— Ты еще злишься на меня за то, что я потешался над твоей покойной женой?
— Делай, как шут сказал, — громыхнул Лир. — Его слово — все равно что мое.
Сие заявление так меня потрясло, что в тот миг меня могло сшибить наземь слабейшим дуновеньем ветерка. Огонь безумья в стариковских глазах никуда не девался, но в них пылало и пламя власти. То он немощный лепечущий рамолик, то из неведомых его глубин огнем пылкает дракон.
— Слушаюсь, ваше величество. — Глостер вытянулся по струнке.
— Он неплохой парнишка, — сказал Кент, чтобы хоть как-то смягчить укус королевского приказа.
— Стрый, бери своего голого философа и пошли уж наконец в эту его лачугу под городской стеной. А я заберу из замка своего недоумочного подмастерье, и мы все вместе отправимся в Дувр на встречу с лягушиным королем Пижоном.
Кент потрепал меня по плечу:
— Меч помощи не нужен?
— Нет, спасибо, — ответил я. — Ты останешься со стариком, доставишь его в Дувр. — После чего я увлек старого рыцаря к очагу, нагнул его и прошептал в самое ухо: — А ты знал, что Лир прикончил собственного брата?
Глаза графа расширились, затем сузились — его словно болью обожгло.
— Он дал такой приказ.
— Ох, Кент. Верность — порок старых дураков.
Явление восемнадцатое
Кискины когти
Мы вступили в Глостерский замок украдкой, а это меня, как можно догадаться, не устраивает. Мне больше подходит врываться на арену колесом, с трещоткой, рыгая, пердя и оря: «Доброго утречка, обсосы!» Я оснащен бубенцами и куклами, язви вас в душу. Все эти трусливые уловки меня утомляют. Через тайный люк конюшни я пролез вслед за графом Глостерским и оказался в тоннеле, который шел под рвом. Во тьме мы двинулись по холодной воде, залившей его на фут, и я не только позвякивал на ходу, но и похлюпывал. В такой узкий проход Харчок бы ни за что не уместился, пусть я даже разгоню тьму факелом. Тоннель заканчивался другим люком в полу подземелья. Граф откланялся в той самой камере пыток, где мы встречались с Реганой.
— Пойду обеспечу переезд твоего хозяина в Дувр. Еще остались верные мне слуги.
Я чувствовал себя в долгу перед стариком за то, что провел меня в замок, особенно если учитывать его прежние обиды.
— Держись подальше от ублюдка, светлость. Я знаю, он твой любимец, но не по праву. Он негодяй.
— Не принижай Эдмунда, шут. Мне известно твое вероломство. Вечор он встал со мною против Корнуолла за честь и достоинство короля.
Я мог бы рассказать Глостеру о письме, которое подделал рукою Эдгара, о том, как ублюдок планировал скинуть своего брата, но что он тут поделает? Скорее всего ворвется в покои Эдмунда, и тот прикончит его на месте.
— Ну тогда другое дело, — молвил я. — Все равно будь осторожен, господин. Корнуолл и Регана — четырехзубая гадюка, и если яд свой обратят на Эдмунда — не мешай им. Не помогай ему, не то и тебя оцарапает смертоносными колючками.
— Последний верный сын мой. Стыд и позор, дурак, — молвил граф, фыркнул и умелся прочь из подземелья.
Я подумал было уговорить не одного бога, так другого, дабы защитили старика, но если боги льют воду на мою мельницу, то мне они помогают и без понужденья; а коли они против, то и знать им незачем. Сердце обливалось кровью, но пришлось разуться и снять колпак. Я запихал их под камзол, чтоб не звенели бубенцы. Кукан остался в лачуге вместе с Лиром.
Портомойня располагалась в нижних ярусах замка, поэтому туда я направился в первую очередь. Прачка с помянутыми выше дойками сногсшибательного свойства развешивала сорочки у огня, тягая их из корзины.
— Где Харчок, солнышко? — спросил я, войдя.
— Спрятан, — рекла она в ответ.
— Я знаю, что спрятан, едри тебя, иначе спрашивать было б избыточно, нет?
— Хочешь, чтоб я его так просто взяла и выдала? А откуда мне знать — может, ты его ухайдакаешь? Старый рыцарь, который его сюда привел, велел не говорить, где он, никому.
— Но я пришел вывести его из замка. Спасти, так сказать.
— Ну да, все так говорят…
— Слушай, окаянная ты иеродула, а ну-ка, выдай мне придурка сей же миг.
— Эмма, — сказала беломойка.
Я сел у очага и закрыл лицо руками.
— Солнышко, я провел всю ночь под проливным дождем с ведьмой и двумя бесноватыми. Мне еще десяток войн вести, а также разбираться с совокупным надругательством над двумя принцессами и последующим рогонаставленьем паре герцогов. У меня разбито сердце, я опечален утратой друга, а огромный слюнявый долбоеб, служащий мне подручным, явно слоняется где-то по замку, ищет, где б ему на меч наткнуться. Пожалей дурака, солнышко, — еще одно неочевидное высказывание, и мой хрупкий рассудок разлетится в щепу.
— Мое имя Эмма, — рекла портомойка.
— Я тут, Карман, — произнес Харчок, встав во весь рост в огромном котле. На голове у него громоздилась кипа стирки — она и маскировала этот пустой сосуд, пока мой подручный таился в воде. — Дойки меня спрятали. Она солнышко.
— Видишь? — сказала Эмма. — Он по-прежнему зовет меня дойками.
— Это комплимент, солнышко.
— Это неуважительно, — возразила она. — Меня зовут Эмма.
Никогда не пойму женщин. Возьмем, к примеру, мытею — обряжена так, что бюст ее подчеркнут, да что там, прямо скажем — восславлен — нарядом: утянутая талия подпирает молочные железы так, что они прямо-таки прут из глубокого выреза, точно тесто из квашни, — однако стоит обратить на них внимание, и она уже в обиде. Никогда такого не пойму.
