Владимир Поляков - Моя сто девяностая школа
В этот момент раскрылась дверь и в ней появился Мусин отец.
– Это что такое? – спросил он.
– Папочка, ты приехал? – спросила Муся. – Нет, я еще в Петрозаводске, – сказал отец. – Боже мой! Что это за кавардак? Кто это побил столько посуды?
– Эт-то, по-видимому, й-я, – сказал, пошатываясь, Щурка, – но й-я вам все от-ткуплю, – и упал на пол.
– Да вы что, перепились здесь, что ли? – воскликнул отец. – А ты, Вера, почему в платье Аделаиды Александровны?
Но Вера не могла ответить. Она уже спала на диване.
– Значит, так, – сказал отец, – все вон из квартиры.
Мы немножечко протрезвели.
– Эт-то нетактично – выгонять гостей, – сказал Павка.
– Я не вижу здесь гостей, – сказал отец, – я вас не приглашал. Я вижу здесь пьяниц и алкоголиков. Кто вам позволил пить вино?
– Мы хотели попробовать, – сказала Муся.
– А кто здесь курил?
Все молчали.
– Я не привык повторять два раза! – сказал отец. – Вон!
Мы быстро собрались и ушли. Все, кроме Веры. Она не могла встать с дивана.
Мы шли, качаясь, по улице, держа под руку своих дам. Шли очень долго, потому что никак не могли найти нужную улицу, потому что ноги заплетались и шли не в ту сторону, а голова болела, и в ней был какой-то шум, и все кружилось.
Утром, конечно, Мусин отец позвонил по телефону всем нашим родителям, и мой отец сказал мне:
– До сегодняшнего утра я не знал, что мой сын курит и пЬет. Я не предполагал, что в тринадцать лет можно быть алкоголиком. Ну что же! Будем тебя лечить. Начнем с того, что месяц ты не будешь ходить в кино, месяц не будешь отпускаться ни к кому в гости, месяц не будешь подходить к телефону, а билеты в цирк на следующее воскресенье я отдаю дочери управдома Нине Тютиной. А сейчас уходи к себе в комнату.
– А что мне делать? – спросил я. – Все уроки я уже приготовил.
– Можешь писать воспоминания об этом вечере.
И папа хлопнул дверью.
На шум пришла мама.
– Что случилось? – спросила она.
– Поздравь своего сына, – сказал папа, – вчера вечером он напился как сапожник.
ПОЭТЫ
Я забыл фамилию одного из учеников старших классов. На школьных вечерах он появлялся в старом неважнецком пиджаке, но обязательно в лакированных туфлях, и шея у него была повязана длинным зеленым шерстяным шарфом. Он выходил на нашу сцену и завывая читал стихи Сергея Есенина.
В классных разговорах у нас мелькали имена Маяковского, Хлебникова, Крученых. Мы воспринимали Блока и отвергали Игоря Северянина. Словом, мы интересовались поэзией. И многие даже мечтали быть поэтами. Во всяком случае, Леня Селиванов, Павлуша Старицкий, Ваня Розенберг и Юзька Бродский часто щеголяли своими стихами.
В частности, Юзька принес однажды стихи, навеянные, видимо, поэтом Даниилом Хармсом. Он прочел свой стих на вечере в школе:
Елизавет Бам! Елизавета Бам!
В твою перину бух! В твою перину бах!
Ораниенбаум, бух, бах!
Любовь Аркадьевна покинула зал. Она преподавала у нас французский и предпочитала таких поэтов, как Ронсар, де Мюссэ, в крайнем случае Лафонтен.
Вторым на этом вечере выступал Леня Селиванов.
Он был в бежевой толстовке, в валенках и в цилиндре. – Я прочту стихотворение про кошку моих соседей, – заявил он.
Как пробка из окошка
Вылетела кошка.
На моей памяти
Ее хвост, стоящий, как памятник.
Глаза у ней зеленого цвета.
Я долго думал: кошка ли это?
Может быть, она не кошка, а кот.
Вот…
Раздались рукоплескания, а наша преподавательница литературы Мария Германовна сказала:
– Может быть, это не кошка, так же как Селиванов не поэт.
– Мария Германовна еще не доросла до такой литературы, – заявил Селиванов. – Меня поймут не раньше чем через десять лет.
Розенберг писал понятнее, но обходился без рифмы. Он писал белые стихи.
По каналам Венеции скользят гондолы.
И в них сидят римские патриции.
А в Риме папа, конечно, римский,
И имя у папы Пий, и это имя не нравится маме.
Мама, конечно, тоже римская,
Она проживает в замке дожей,
Который омывают воды канала.
И итальянские голуби садятся на карнизы замка,
Воркуя о чем-то опять же по-итальянски.
И стройные пинии, почти зеленые и немного синие,
Стоят вдоль ограды на виа Чирчини.
В Розенберге всегда сказывался эрудит, и его стихи были чем-то симпатичны нашему историку Александру Августовичу Герке. Он говорил: "Розенберг любит историю, много читает, и в его стихах я что-то вижу, хотя и не знаю что".
Но всех забил Старицкий. Во-первых, он вышел на эстраду в серой толстовке и босиком, как Лев Толстой.
Во-вторых, он нарисовал у себя на левой щеке губной помадой сердечко, и, в-третьих, он читал шепотом.
Я запомнил только одно четверостишие:
Небо плевалось. Бамбунил дождь
Желтый с зеленым. Молния валится.
Ты не любишь меня? Ненавидишь?
Ну, что ж?
Все равно я живу. Я – Старицкий.
И все девчонки ему бешено хлопали.
– Этот парень напоминает мне хромую мушку, которая попала в клубничное варенье, влипла в него и не может выбраться, – сказал скромный старшеклассник Саша Веденский.
Он никогда ничего не писал и не читал в школе.
Но стал очень хорошим детским поэтом, и теперь его книжки с удовольствием читают в нашей школе. Он жил на Зверинской улице.
ПРЕРВАННЫЕ МЕЧТЫ
– Когда я окончу школу, – сказал Каценеленбоген, – я стану артистом и буду всех потрясать.
– Почему же ты за все время учения ни разу нас не потряс? Даже не попробовал, – сказала Паня Пищик.
– Потому что я скрывал свой талант. Я его показывал только своей маме, и она даже плакала.
– От твоего таланта?
– От того, как я читаю драматические произведения. Я ее волновал. Не будьте дураками и прекратите свой идиотский смех. У каждого есть свои желания, и ничего смешного в этом я не вижу.
– А я постараюсь стать ученым, – сказал мрачно Ваня Лебедев. – Я буду изучать рукописи Пушкина, Лермонтова, Толстого. Я хорошо разбираюсь в их почерке. И я наверняка найду что-нибудь неопубликованное.
– Третью часть "Мертвых душ", – сказал Розенберг.
– Она сожжена Гоголем, но не исключено, что где-нибудь затерялось несколько страниц рукописи, – сказал Ваня. – И острить на эту тему – глупо.
– Лично я буду строить корабли, – сказал Сашка. – И буду на них ходить в море, а может быть, и дальше.
– А я буду геологом и буду искать золото, – сказала Алла Корженевская.
– Не все то золото, что блестит, – заметил Павка.
– А я не все и буду искать.
– А я выйду замуж, – сказала Леля Берестовская. – Мой муж будет очень красивый. У нас будет шикарная квартира из пяти комнат, две собачки, кошечка и говорящий попугай.
– И ты будешь жить на Азорских островах и будешь принцессой, – сказал Розенберг. – Но имей в виду: и там произойдет революция, и ты будешь рыдать, но уже ничто не поможет. Таков конец всех капиталистов. Скоро тебе кончать школу, но ты ничему не научилась.
– Мне стыдно, что это говорит моя подруга, – сказала Ира Кричинская. – Единственное, что меня утешает, это то, что она дура.
– А я, наверно, буду врачом, – сказал Бобка. – И я постараюсь, чтобы все были здоровы. Даже Берестовская, если она, конечно, не уедет на Азорские острова.
– Что касается меня, – сообщил Навяжский, – то я буду инженером. Советская власть плюс электрификация. Я буду строить электростанции. Помните, как я исправил на той неделе короткое замыкание? Меня с детства тянет к электричеству. Я даже позавчера дома провел телефон из ванной в переднюю.
– Зачем? – спросил я.
– Чтобы, если нужно, поговорить, – сказал Шура. – Я поступлю в электротехнический институт.
– Если тебя примут, – заметил Штейдинг.
– Кого же туда принимать, если не меня?
– А я пойду в библиотечный институт, – сказала Элла Бухштаб. – Мне хочется стать библиотекарем.
Я всегда буду жить с книгами. Что может быть интересней!
– А я буду гостем! – воскликнул Старицкий. – Я буду ходить ко всем вам в гости и узнавать, что вы делаете.
– А учиться? – спросила Гольцман.
– А учиться мне уже давно надоело.
Тут вошла в класс Любовь Аркадьевна и сказала:
– Займите свои места. Продолжим наши занятия. – И Павел так вздохнул, что она спросила: – Что с тобой, Старицкий?
– Немножко взгрустнулось, – сказал он. – Ничего.
С годами это пройдет.
ВИКТОРИЯ-РЕГИЯ
День начался не очень хорошо. Два дня назад мы ходили на экскурсию в Русский музей и смотрели там разные картины. Самое большое впечатление на нас произвела огромная картина в золотой раме, занимавшая чуть ли не всю стену, "Гибель Помпеи" художника Брюллова, в которой изображено извержение Везувия в этой самой Помпее, когда лава низвергается на город и рушит все на своем пути. На этой картине множество людей. Все в страхе. Люди бегут, валятся колонны – в общем, давка, ужас, столпотворение.
