Илья Пиковский - Похождения инвалида, фата и философа Додика Берлянчика
— По вызову, мадам.
Глава 21. ЗА ВЕЛиКОГО СТАЛИНА И НАШИ ПАРНУСЫ
Когда Артур и его товарищ вернулись в прихожую, стук тяжёлых полуботинок уже слышался на лестнице. Артур вертел в руках спичечный коробок с жемчугом, и на лице его блуждала ненатурально-безмятежная ухмылка. Додик поймал на себе его мутный взгляд и поспешно пояснил, что квартира Ирины Филипповны была недавно обворована и что казённые гости, очевидно, пожаловали к ней. Вероятно, встреча с ними не входила в планы толстопузика.
— Ирочка, я завтра позвоню! — сказал Артур. Он сунул коробок Берлянчику в карман, хитро подмигнул ему, забрал товарища и вышел. Додик проводил их до входной двери. Он видел, как они спустились по лестнице вниз, и как появились серые форменные фуражки. Тут из соседней двери выскочил скандальный пуделек и, мотая мохнатыми ушами, с лаем набросился на служивых.
— Хозяин! — пятясь, крикнул милиционер. — Чья это собака?! Уберите!
— Не бойтесь, — сказал Берлянчик. — Пудель — это храбрая, но гостеприимная порода. Один из них даже отличился под Моренго и стал кавалером ордена Почетного легиона. Заходите, заходите. Он просто радуется вашему приходу.
— Поди знай, что у собаки на уме! — возразил молоденький парнишка в серой милицейской форме и грозно поправил нож у пояса и короткоствольный автомат. Берлянчик подхватил пуделька за тепленький животик и забросил в приоткрытую соседскую дверь, после чего группа захвата вошла в квартиру Ирины Филипповны.
Она, казалось, была не очень рада такому повороту событий. С улыбкой, но как-то сбивчиво и бестолково монархистка стала объяснять, что это ложный вызов по причине какой-то неисправности в системе. К удивлению Берлянчика, она старалась как можно быстрее исчерпать этот инцидент, несмотря на то, что сохранялась опасность возвращения Артура. Однако в то же время располагалась явно по-домашнему; сняла плащ, повесила его на спинку кресла и сменила туфли на мягкие комнатные шлепанцы. И то, и это свидетельствовало о совершенно различных намерениях, но делалось с одинаковой лихорадочной поспешностью. Опасаясь, что она выставит милицию прежде, чем уедет «Мерседес», Берлянчик произнес:
— Ребята, коньяк я не предлагаю, я понимаю, служба... Но, может быть кофе или чай?
Вместо ответа парнишка включил рацию, с кем-то энергично поскандалил и только после этого сказал:
— Нету часа чаи гонять!
Очевидно, в нем еще бродил осадок от эпизода с пудельком.
— Садитесь, садитесь! — вдруг заговорила Ирина Филипповна. — Всех бандитов вы все равно не переловите. Вы в кресло, а вы ... Ой! Сейчас я из кухни табурет принесу. Я вас угощу превосходным чаем! Английский, «Пиквик». Я привезла его из Лондона. Купила в магазине возле Тауэра.
«Тауэр» она произнесла с особой интонацией и явным удовольствием. Милиционеры переглянулись, видимо, смущенные столь разительной переменой в настроении хозяйки, но от чая отказались наотрез. Как только они попрощались и ушли, возбуждение ее разом улеглось.
— Он уехал? — устало спросила она. Берлянчик подошел к окну и отодвинул штору: «Мерседеса» не было.
— Вроде да, Ирина Филипповна, вам нельзя здесь оставаться. Надо куда-то на время переехать.
— Куда?
— Куда угодно. Снимите квартиру или номер в какой-нибудь гостинице, — миллиардерша без гроша скупо усмехнулась. — Артур может снова появиться!
— Я его отправлю под любым предлогом, — спокойно и твердо ответила она, — не беспокойтесь. Профессор, он вам почему-то подмигнул. Вы видели?
— Конечно.
— Чтобы это означало?
— Что угодно.
— Возможно, он догадался, что милицейская машина — дело ваших рук. Вы не боитесь этого, профессор?
— Ужасно!
— Вы, наверное, жалеете, что связались с ним?
— Ну, как вам сказать… Признаться, от природы я очень щепетильный и робкий человек. Как говорят евреи, — «балаботеше»! Маменькин сынок. В детстве я ходил со скрипкой и в белоснежных гетрах до колен. Но половое созревание потребовало денег, а деньги привели к опасностям: стрельба, пожары, рэкет, налоговый погром. Боюсь, что при раздаче судеб я прихватил чей-то номерок. Я всё время пребываю в страхе. В ледяном поту! Так что Артуром больше или Артуром меньше, что это меняет?
Она мягко улыбнулась и, помолчав, спросила:
— Вы не могли бы оказать услугу?
— Любую!
— Мне звонил небезызвестный вам Аркадий Иванович и просил о деловой встрече. Я согласилась, а сейчас ехать не могу. Вы не могли бы его предупредить?
Берлянчик получил словесное описание Аркадия Ивановича («похож на Ленского в годах», — кажется, что вот-вот запоёт); информацию о времени и месте встречи, попрощался и ушел. Доблестный Алкен подогнал «Фиат» к самой парадной. Он держал дверцу наготове, а другую сторону прикрывал своей крохотной спиной, спасая Додика от снайперского выстрела. Это сразу успокоило Берлянчика: он понял, что Артур уехал, и реальная угроза позади. Додик знал, что Алкен готов жертвовать собой только в условиях полнейшей безопасности.
— Шеф, быстрее! — торопил шофер. — Не держи голову свечой — пригнись!
Берлянчик сел в машину и назвал адрес. Но «Фитат» с визгом развернулся и направился в другую сторону, к Екатерининской площади. Там Алкен сделал несколько кругов, наблюдая за идущими следом машинами и, убедившись, что погони нет, повел «Фиат» в нужном направлении. На углу Еврейской и Карантинного переулка Додик вышел из машины. Он заглянул в маленькое угловое кафе, но никого, похожего на «Ленского в годах», там не обнаружил: видимо, Аркадий Иванович запаздывал. Было по-осеннему тепло и сыро. Туман опустился на деревья и крыши домов, срезая очертания предметов на уровне человеческой груди. Перед Додиком темнела парадная, которая хранила те же тайны, что и в его далеком послевоенном детстве…
Семья Берлянчиков жила на Канатной за углом, и сюда, на развалку бывшего еврейского музея, сбегалась детвора сразу двух домов: Канатной, 28 и Еврейской, 2. Ребятишки бегали по закопченным кирпичным стенам и подбирали полусгоревшие клочки древних еврейских книг. Там же они играли в футбол, но не резиновым мячом — это была недостижимая роскошь, а старым женским чулком, который набивался тряпками и выворачивался наизнанку.
Из дома на Канатной Берлянчик-отец ушел на фронт. Он был командиром части НКВД. Под Витебском часть была окружена и разгромлена, а ее командир-еврей расстрелян. Однако ночью он выполз из траншеи, заваленной трупами, ушел к партизанам и в одном из боев застрелил эсесовца, в кармане которого обнаружил фотографию своего расстрела. Этот снимок Берлянчик-старший хранил до конца дней своих. В дальнейшем он вернулся в родное НКВД и в качестве офицера-парламентера решил судьбу одного из старинных белорусских городов: спас его от боев и разрушений. В конце апреля сорок четвертого года Берлянчик-старший, получив отпуск, побывал в Одессе и, прежде всего, расстрелял жену своего старшего сына: она выдала румынам стариков-Берлянчиков, которых добрая украинская семья подкармливала в стареньком кладбищенском склепе. Он пригласил невестку в парк Шевченко, завел на малолюдную аллею и там, обмениваясь новостями и анекдотами, выстрелил ей в затылок. За это он чуть было не попал под трибунал, но обошлось: в то время самосуды иногда сходили с рук.
В конце сороковых годов началась чистка евреев из органов, и Берлянчика-старшего отправили в отставку. Это было время послевоенного сталинского НЭПа. Кровавый Иосиф Виссарионович был пионером рыночных реформ, и во всем, что не касалось идеологии, большим либералом. У него была самая разболтанная армия в мире, построенная на демагогии воспитания солдата (что привело к огромным потерям сорок первого года); сытая рабочая аристократия, нравственная медицина, а в городах практически правил капитал. Именно при этом коммунисте № 1 наживались состояния, которые не снятся многим «новым русским». «Держались» рестораны, универмаги, гастрономы, базы, цеха и даже целые фабричонки и заводики. Они легко переходили из рук в руки. Расчеты производились естественным, как нагота, образом: приносили деньги и хлопали по рукам. Иногда клялись на портрете вождя — это было единственной юридической формальностью.
Если между компаньонами возникали споры, в суды не обращались, шли на «люди». Это был народный институт права. Приговор «людей»апелляции не подлежал и безоговорочно выполнялся. Иначе человек попадал в разряд «грязных типов», а в тех условиях это было равносильно разорению. Идеализм того времени тоже оказывал своё воздействие на эту полулегальную среду: каждый из подпольных воротил считал себя честным советским человеком. В целом же они были достаточно лицемерны, циничны и порой даже жестоки, но имели свою особую мораль. Она не поднималась над животной сутью человека и не опускалась ниже его человеческих начал. Интеллектуалы наших дней не знакомы с этим коридором — за деньги они стали убивать! Дельцы сталинской поры не опускались до насилия. А ведь зачастую это были боевые офицеры.
