Илья Пиковский - Похождения инвалида, фата и философа Додика Берлянчика
Всякий раз, когда в Симины руки попадал компромат, ее охватывали приступы независимости. В ее узко посаженных глазках появлялась дьяволинка Шарон Стоун, массивный нос розовел, и, облачившись в прозрачный халат, она говорила мужу, опуская при этом буквы «р» и «л»:
— Между поочим, ты не единственный на свете! — И после этого жестокого намека удалялась в ванную, лихо гуляя бедрами и плечами. Через некоторое время из ванной доносились звуки шумящего душа и вызывающе-скандальное контральто:
«В коови гоит огонь жеаний,
Душа тобой уязвьена,
Обзай меня, твои обзанья
Мне сааще мии и вина».
Однако, это не дало должного эффекта и, чтобы уберечь мужа от измен, Сима обратилась к ворожке. Та посоветовала принести мужнины трусы, долго колдовала над ними, окропляя их маслом и водой, а затем велела унести трусы домой и зарыть где-нибудь под деревом. Сима сделала все, как велела ворожея: привезла трусы на дачу и зарыла под сиренью, и, как ни странно, это помогло — измены мужа прекратились. Но теперь Горчак превратился в сумрачное, склочное, желчное и скандальное существо, которое перессорилось со всеми соседями в доме и с подчиненными в «Монако», и поэтому едва не разорилось. Перепуганная Сима снова поехала на дачу, откопала полусгнившие трусы и спрятала их на сарайном чердачке. После этого миром разрешились все многочисленные ссоры, и к Горчаку вернулось его былое добродушие. Но он сразу же влюбился.
Шеф «Монако» подошел к Берлянчику, небрежно швырнул кожаную папку на стол, покосился на Додика, словно проверяя впечатление от этого жеста, настороженно оглянулся по сторонам и, поиграв двумя пальцами в воздухе, что обычно предворяло начало беседы, тихо сказал:
— Приехала Мага из Ашкелона...
Берлянчик нетерпеливо поморщился.
— Кто это такая?
— Ты не знаешь?
— Нет. Садись. Тебе кофе взять?
— Спасибо, я не пью. Это жена Гаги. Ты Гагу знаешь? Это мой товарищ, мы выросли в одном дворе... У Маги от Одессы впечатление ужасное. Оно и понятно: сестра в больнице, лекарств нет, бинтов нет, муж шабровщик уже полгода без работы.
— Алик, — перебил Берлянчик, — я бы хотел вернуться к зеркалам для попугайчиков.
Однако Горчак продолжил свой рассказ:
— А муж ее в восторге от Одессы! Я поселил Гагу в санатории «Россия», завез водку и коньяк. Шикарный люкс, море рядом, девочки в Аркадии, — и его трясет от радости. Я не понимаю, говорит, что моя Мага хочет от Одессы! Прекрасный город! Чудесная страна!
Вдруг шеф «Монако» поднял руку и поиграл двумя пальцами в воздухе, подзывая официанта.
— Додик, давай уйдем отсюда.
— Почему?
— За мной следят. Ты видишь каракатицу у книжного киоска? Моя Сима наняла ее. Давай находу поговорим.
Улица в корне изменила строй чувств и мыслей Горчака. По мере того, как увеличивалось расстояние от семейного детектива, он заметно веселел.
В целом шеф «Монако» держался вполне достойной темы: коммунизма! Он утверждал, что, невзирая на дикий рынок, общество по-прежнему шагает к старым, светлым идеалам, но уже другим путем. Ведь Марксы разные бывают. Ну, взять прежде, например: его двести рублей в месяц и пару копеек «левака» — это Карл Маркс один, конечно, и тут больше, чем на Симу не потянешь! Нет, это жена, мать его ребенка и, как семейный человек, он ею очень дорожит, но с точки зрения мужских запросов — это безысходный выбор, навязанный ему конкретной исторической судьбой. И если взять теперь, когда он шеф «Монако», — понятно, что это Карл Маркс совсем другой. Честно говоря, их даже сравнивать нельзя.
— Это новый мир! — повествовал Горчак. — Совсем другое измерение. Но, к сожалению, я это не учел и втрескался по уши…
— В кого?
— Помнишь третий номер под табло?
Это признание неприятно резануло Додику слух. Шеф «Монако» с его зеркалами для попугайчиков, Симой и её отцом, который недодал обещанного приданого, — всё это гасило живую радость ощущений, вызываемую образом сумасбродной монархистки.
Тут шеф «Монако» оборвал себя на полуслове и замолчал, потому что семейный детектив существенно сократил расстояние между ними. Она торопилась ухом вперёд, быстро перебирая ногами-балясинами. Лёгкий встречный ветерок поднял конец ленты, которой была повязана её голова, и они лихо полоскались находу. Сейчас она была похожа на морской сторожевик, который устремился за нарушителем границы.
Горчак пулей свернул в ближайший магазин. Берлянчику не оставалось ничего другого, как последовать его примеру.
Оба вошли в магазин и задержались у входа, не зная, к чему проявить интерес. К ним тенью скользнула миловидная девица с фирменной заколкой на груди. Она прятала руки в широченных рукавах, сцепив их у локтей, и жевала жвачку, приветливо улыбаясь Горчаку. У неё были лёгкое платье до пят, из-под которого торчали, как чужие, туфли на толстых и высоких каблуках, ослепительная европейская улыбка и следы отечественной попойки в глазах.
— Что желаете, господа? — спросила она, высвобождая руки из рукавов, и её жующие зубки остановились на полдороге.
— Господин только я, — заметил Берлянчик. — Мой приятель оголтелый товарищ.
— Спасибо, мы всё увидим сами! — перебил Горчак, который испытывал одну-единственную мучительную потребность — выговориться до конца. Девица снова сунула руки в рукава, заработала челюстями и, поиграв носками туфель, развернулась и отошла.
— Да, монархистка! Да, «лотерейный приз»! — продолжал Горчак, возвращаясь к прежней теме. — Я всё отлично понимаю, но ничего поделать не могу. Влезла в душу, как репейник. И знаешь почему? «Монако»! Оно дало ощущение возможного, и этим обезоружило меня. Я считал, что, наконец, мой час пробил, и сдуру помчался задом наперед: не за тем, что маячит перед носом, а за прошлым, что осталось за спиной, а тут легко сломаешь шею... Додик, я с ума схожу! Я всё время думаю о ней!
Горчак побелел, у него дрожали губы и голос, и глаза были больные, как у брошенного пуделя. Берлянчик никогда не видел его таким. Додик был сыном своего города, где обычно чувства лёгкие как фреон. Здесь никогда не напишут романс «Гори, гори моя звезда!»... или «Я встретил вас, и всё былое!». В Одессе поют только «Семь сорок» и «Свадьбу Шнеерсона». Поэтому Берлянчик был поражён состоянием Горчака.
— Знаешь, Алик, — сказал он, — я даже завидую тебе. Я в жизни не испытывал таких шекспировских страстей.
— Додик, помоги! — взмолился шеф «Монако». — Мне нужен твой американец. Я должен сделать состояние. Я должен получить её!
— Какой американец — Билл О’Конноли?
— Да.
— Я думаю, он вряд ли тебе чем-нибудь поможет.
— Почему? Мы можем стать совладельцами хозяйства, если твой американец вложит деньги.
— Он не станет это делать.
— А что его, собственно, страшит?
— Ничего. У него их просто нет.
«Врет! — подумал шеф «Монако». — Это однозначно». Перед его глазами возник импозантный облик О’Конноли с косой приветливой улыбкой и подвижной челюстью. Шеф «Монако» знал, что существует весьма ограниченная категория граждан, которой можно безусловно доверять. Это кое-кто из чиновников крупных предприятий, ученые закрытых институтов, тюремные инспекторы и авторитетные бандиты, — то есть те, жизнь которых была связана со строгой проходной системой и в какой-то мере изолировала от тлетворного влияния городских нравов. Берлянчик в эту категорию не входил. «Ладно, — подумал Горчак, снимая с вешалки мужской костюм. — Посмотрим дальше. Пусть только приведет американца»...
Берлянчик легко угадал мысли шефа «Монако». Он понимал, что мало чем рискует, открывая правду Горчаку, так как знал, что искривленное сознание его земляков не приемлет истину в ее натуральном виде. В городе, где все врут без разбора: из корысти, скуки, самоутверждения, болезненных комплексов, наплевизма, красного словца, убожества, спортивного интереса и просто бессмысленного политиканства, эпидемия которого давно поразила все этажи общества, — от коммунальных квартир и до первых эшелонов власти, — надо говорить чистейшую правду, если хочешь кого-нибудь надуть. Это всегда срабатывало безотказно.
Поэтому Берлянчик, как правило, открывал кредит доверия каждому, вне зависимости от репутации человека, что всегда возбуждало нездоровые аппетиты его партнеров, и обычно оборачивалось выгодой для него. Правда, потом Додика мучила совесть, что он использует несовершенство интеллекта и способа мышления других в своекорыстных целях, что тоже является по сути обманом. Но Берлянчик утешал себя тем, что если его принимают за дурака, он в этом не виноват — он никого в этом не старался уверить, это всегда была инициатива партнера.
Шеф «Монако» вернул костюм на место и с ненавистью уставился на двух молоденьких мамаш, которые вслух обсуждали детские шортики, не подозревая, что мешают жизненно важному разговору, а затем оглянулся на выход. Через стеклянную дверь он увидал, что там, привалясь плечом к платану, его подстерегает семейный детектив.
