Илья Пиковский - Похождения инвалида, фата и философа Додика Берлянчика
— Мадам, фирма должна иметь твердые гарантии.
— Но у меня есть ценные бумаги...
— Нет, мадам, счет или наличные!
— Но хотя бы дайте мне отсрочку.
— Никаких отсрочек, извините!
— Но «Ягуар» — это не единственная фирма, которая платит по моим счетам. Я совладелец многих предприятий. У меня есть акции авиационного завода. Разве это не гарантии?
— Да, если шейхи эти самолеты будут покупать, — с иронией заметил Додик.
На миг воцарилась гробовая тишина. Берлянчику казалось, что жилка, которая пульсировала у него за ухом, грохотала, как отбойный молоток.
Однако, за миг до этого Филипп Петрович, который ничего не смыслил в ценных акциях и счетах, но видел огромные заиндевелые глаза дочери, угрожающе выдвинулся вперед.
Берлянчик оказался в незавидном положении.
Просто отмолчаться он уже не мог, поскольку надавал лидеру «Престольного набата» чересчур много моральных векселей. Это была его вечная проблема. Обычно, вступая в отношения, Додик никогда толком не знал, где кончается обычный хозрасчет и где возникает близость, которая всегда требует каких-то жертв. Он заложил руки за спину и приподнял свои ровные плечи со слитно посаженной головой, что сразу придало его облику несколько заносчивый менторский вид.
— Молодой человек, — сказал он, с опаской покосившись на Филиппа Петровича, — по-моему, вы приняли единственно верное решение. Мне кажется, что только нотариус может защитить ваши интересы.
Ирина Филипповна ошеломленно посмотрела на своего кумира, чье неуместное правдолюбие сейчас граничило с предательством.
— Но, профессор, — возразила она. — У меня имеются...
— Ирина Филипповна, — перебил Берлянчик. — Давайте посмотрим правде в глаза: ничего у вас не имеется! Голый Вася, как любит выражаться мой друг Гаррик Довидер, что в переводе с одесского сленга означает голый вассер, а еще точнее — голая вода. Из-за нехватки средств вы даже отказались от поездки в Лондон, о чем письменно уведомили леди Четвуд, вы мне сами об этом говорили.
— Это было совершенно по другой причине.
— Допустим! Но вы сократили объем и качество рекламы перед выборами, сменили шикарный офис на двухкомнатную конуру в доме-колодце на Гарибальди, и даже бал «Война и мир» решили провести в «Виртуозах Хаджибея» — опять-таки с целью экономии. Нет, нет, мадам… Ваша платежеспособность на нуле. Она целиком и полностью зависит от мужа, который, очевидно, уже снял вас со всех видов денежно-вещевого довольствия.
— Я могу легко исправить эту ситуацию.
— Не думаю, мадам.
— Не думаете? Но я, наверное, лучше знаю. Мне достаточно только позвонить ему, и все пойдет по-прежнему.
— Я не сомневаюсь. Но фокус в том, что вы не сделаете этого...
— Почему же?
— Нет, нет, мадам... Деньги мужа сыграли с вами злую шутку: они взорвали масштабы ваших интересов. Увы, мадам. Молодая, честолюбивая особа, которая переписывается с Лондоном и возглавляет «Престольный набат», уже не снизойдет до «Лотереи любви», а ваш супруг, кстати говоря, не согласится на контакты с леди Четвуд. Таким образом, — продолжал Берлянчик, желая завершить этот комментарий, но тут его сбил с ног сокрушительный удар.
Здесь уместно коснуться еще одной причины, которая привела к столь неожиданной развязке. Филипп Петрович, беспокойная душа, был просвещенным и гуманным человеком и, как всякий просвещенный и гуманный человек, болел бедами других. Он свято верил в человеческие ценности, забыв об их неземном происхождении, и это зачастую кончалось для него бедой. Еще в студенческие годы он организовал подпольное правительство, которое ставило своей целью захват Кремля и свержение ненавистного тоталитарного режима.
Однажды, вернувшись с вечеринки, его друзья застали угрюмого Филиппа горделиво восседавшим в кальсонной паре посреди комнаты на стуле.
— Я никого из вас не сдал! — сказал он небрежным тоном его любимых хемингуэевских героев и выдернул из боксерской расплющенной ноздри упрямый волосок.
— Позволь, кому — не сдал?! — искренне удивились те, не ведая о подпольной деятельности своего товарища.
— Комитету! Меня вызывали на допрос.
Сообщив эту ошеломительную новость, Филипп вкратце рассказал о своем «правительстве» и о всех подробностях допроса, на котором он все стойко отрицал. Но в самый напряженный драматический момент допроса в кабинет ввели Марика Штарка, его «министра иностранных дел», и тот подтвердил существование подпольного «правительства». Филипп был потрясен вероломством своего «министра».
— Марик, — произнес он сонливо-гнусоватым голосом, каким обычно убивают в коммунальных спорах. — Ты помнишь, я у тебя одолжил двадцать рублей?
— Конечно, помню!
— Так вот, ты их теперь получишь! — заявил «премьер-министр» и согнул локоть в характерном жесте.
Будучи человеком чрезвычайно восприимчивым, он страдал от несправедливостей любого рода, — то ли это касалось частных лиц, то ли целых народов. Случалось так, что в его душе клокотала ярость, имевшая сразу десятки причин. В один и тот же миг он мог ненавидеть свое начальство, задержавшее зарплату, мысленно браниться с Александром Невским за его унизительный поход в «Золотую орду», хаять современных ультрапатриотов и своего коллегу-грузчика с «Привоза», который попросил всего лишь на часок его тележку, а вернул после обеда.
По виду дочери он понял, что ее настигло вечное проклятие семьи — низкое предательство, и сердце отставного историка, перенасыщенное обидами и болью, взорвалось.
— Папа, что ты делаешь?! — испуганно вскричала монархистка, когда Берлянчик рухнул через валик на диван.
Филипп Петрович обескураженно дернул головой и, багровея от стыда и раскаяния, нанес удар по собственной ладони.
— О боже, идиот! — воскликнул он, обращая свою ненависть уже к самому себе. Теперь он клял свою невоздержанность, которая нравственно опустила его до уровня короля Карла Девятого, автора Варфоломеевской резни, или завмага-тирана на «Привозе». «Ненависть к чужим порокам, — подумал он, — это начало морального Освенцима. Я веду себя как фашист!».
Опаленный этой мыслью, он бросился к Берлянчику, готовый молить о прощении, но дочь, уже привыкшая к неистовым перепадам в его настроении, остановила его:
— Оставь его, папа. Потом!
Она вскинула руки к плечам так, словно осаждала толпу, и нервным голосом просила окружающих:
— Воздух! Воздух! Отойдите от дивана. Ему нужен свежий воздух!
Монархистка тут же устроилась возле пострадавшего, расстегнула ему ворот.
Наконец Берлянчик вздохнул и размежил веки. Наступила тишина, которую нарушил продавец бальных нарядов.
— Ирина Филипповна, — вкрадчиво спросил он, сложив концы пальцев крышей и опуская их в сторону баула. — Как же все-таки с расчетом?
— Вы завтра же получите его.
— Из каких, простите, средств?
— Вам оплатит «Смех в раю».
— А что это за фирма?
— Обрядовых услуг.
— Вряд ли, — простонал Берлянчик, с трудом меняя скорбную позу жертвы на импозантную позу отдыхающего. — Я думаю, она тоже получила указание от Пумы не давать вам ни копейки.
«Странный тип, — подумал продавец бальных нарядов. — Почему он так себя ведет?! Очевидно, он имеет какой-то интерес и, наверное, огромный!».
— Мадам, — неожиданно сказал он, подсветив свои усы усмешкой. — Вы говорили про какие-то ценные бумаги...
— Да, да!
— Это, конечно, не решение вопроса, но знаете... я подумал, что об этом стоит говорить. Пожалуйста, что это за бумаги?
— Акции различных предприятий.
— А как они попали к вам?
— В свое время муж их оформил на меня.
— Какие же из них вы хотите предложить?
— Коксохима, например, — вмешался Додик, болезненно морщась от прикосновения к подбородку. — Денег там, конечно, нет. Но за ваши страусиные боа и кивера вы сможете получить бензол или антрацит. Мне кажется, это неплохая сделка!
— Это проблемы нашей фирмы, — сухо заметил молодой человек, подводя мизинцем ус. — Почему это тревожит вас? Я не понимаю.
— Видите ли, у меня была бабушка Инесса...
— Директор Коксохима? — съязвил молодой человек.
— Нет, тут несколько другое... Молодой человек, мы есть производное от смешения кровей, проявление которых всегда зависит от потребностей эпохи. Так вот, моя бабушка Инесса была очень тяжелым человеком, и в коммунистическое время я жил по законам ее вздорного характера. Теперь поменялись времена, которые требуют другой наследственности — чести, слова, благородства! А это уже мой дедушка, лейб-медик императорского двора... Сейчас во мне бурлит его наследственность, и я не желаю быть соучастником бесчестия.
— Что же тут бесчестного? — тихо спросила монархистка, стиснув влажный носовой платок, а Филипп Петрович снова потемнел лицом. Берлянчик чутко уловил суть его душевного смятения и посмотрел на монархистку. Он видел над собой ее порозовевшее лицо и два страдальческих зеленых глаза, в которых плавали останки уважения к нему, потомку питерских лейб-медиков. Его обдало жалостью и теплотой. Но тут же Додик подумал о том, что снова идет на риск физической расправы над собой ради интересов этой женщины, и его кольнула совесть: ведь он был еврейский муж и, как всякий порядочный еврейский муж, имел право соглашаться на побои только ради Лизы.
