Илья Пиковский - Похождения инвалида, фата и философа Додика Берлянчика
— Вон! — заорал он. — Чтоб духу твоего тут не было! Убирайся, или я тебя ударю!
— Бей, Иваныч! Бей! Я это заслужил… Но только не выбрасывай на улицу! Пощади детей, Иваныч! Ты ведь сам отец, а отец отца должен понимать. Прости! Последний раз прости! Я при свидетелях клянусь...
— Ты уже сто раз клялся при свидетелях!
Художник по свету страстно запрокинул голову, не вставая с колен:
— Иваааныч! — проревел он, вкладывая в этот крик все доводы, которые не мог выразить словами. И тут от неудержимой силы мольбы и покаяния, герой телепередачи «Лица наших современников» разразился непотребным звуком. Он сразу же умолк, замигал глазами и, повернувшись к монархистке, не без достоинства сказал:
— Мадам, извините, это нервы!
Директор опустил голову, пряча смущение и невольный смех, и сурово произнёс:
— Иди, работай! Убирайся!
В этот момент в сумочке Ирины Филипповны зазвонил мобильный. Это её разыскивал Берлянчик. Извинившись перед директором, она попросила о переносе встречи, попрощалась и спустилась к проходной. Берлянчик ждал её возле дежурной, глухой и накрашенной старушки, которая целилась одним подслеповатым глазом в майонезную баночку, извлекая из неё вилкой вермишель. Увидав Берлянчика, Ирина Филипповна не удержалась от восклицания:
— Ну, слава богу. У меня куча новостей, профессор.
— У меня тоже, — уныло усмехнулся Додик.
Ирина Филипповна настороженно посмотрела на него:
— Что-нибудь случилось?
— Меня обокрали в Вифлееме, — нехотя солгал Берлянчик.
— Как это... Обокрали?
— Самым банальным образом. Один араб. Пока я рассматривал его открытки с видом на святые места, кто-то сзади толкнул меня в плечо. Я оглянулся, и в этот момент у меня срезали сумочку ножом.
— С моей доверенностью?
— Да.
— А как вы попали в Вифлеем?
— Поехал на экскурсию.
— До банка?
— Так вышло расписание. Или вы считаете, что я присвоил эти деньги? Позвоните в банк и сами убедитесь.
— Не стоит, я вам верю. Не обязательно то, что вы рассказываете, но нечто подобное, наверное, с вами приключилось. На вас это похоже! Но вы понимаете, что это значит для меня? Я теперь в ужасном положении!
— Ничего ужасного. Ужасно — это когда чёрная кошка перебегает дорогу в вендиспансере. Вот это действительно ужасно! А когда у человека три миллиона долларов на счету, я ничего трагичного не вижу.
— Но я обещала шестьдесят тысяч…
— Кому — господину Зелепукину? Это были бы выброшенные деньги.
— Позвольте мне решать, что мне с ними делать. Зелепукины — это депутатская династия. Семейная. Сам Зелепукин депутат, сын депутат, шурин депутат, сестры — тоже депутаты... При нашей жэковской демократии важны не лозунги, а деньги и знакомства. Главное, попасть в админобойму. Стать своим лицом. А имея господина Зелепукина и деньги, я смогла бы это сделать.
Ирина Филипповна звонко щёлкнула замком, доставая из сумочки ключи.
— Ладно, — сухо сказала она. — Оставим эту тему.
Она попрощалась, села в «Феррари» и уехала. Берлянчик был искренне расстроен. Невзирая на свою браваду, он прекрасно понимал, что его экскурсия в тель-авивский храм любви может обернуться для нее неприятными последствиями. Как всякий молодой и честолюбивый человек, живущий невероятною мечтой, она всецело зависела от предощущения близкого успеха, и крушение этой веры обычно вызывало в ней смертельную тоску.
Берлянчика трудно было упрекнуть в бездушии. Но с возрастом он убедился, что безмерное сопереживание чужим несчастьям часто портит характер человека, делая его судьей высоких нравов и непримиримым к слабостям людей. Поэтому в опасные для ранимой молодости годы он держал в Одессе подпольные цеха и проводил время в московских ресторанах, считая, что веселые пороки истощают тело, но уравновешивают дух. Он всегда ограничивал свое участие конкретными лицами и делами, не пуская свое сострадание по миру, в общий вселенский котел. Но немой крик ущемленного честолюбия этого красивого и невероятно требовательного к своей судьбе существа не мог оставить его равнодушным. Он чувствовал свою вину перед монархисткой.
Глава 16. ЗЕРКАЛА ДлЯ ПОПУГАЙЧИКОВ
Получив с помощью Билла О’Каца контрольный пакет акций завода, Берлянчик взялся за его реорганизацию. Прежде всего, он поставил во главе охраны отставного генерала СБУ, чтобы остановить эпидемию воровства, которая приобрела большевистский размах — стала организованным и массовым. Затем он набрал молодых ребят, выпускников одесских вузов, которые занялись у него менеджментом, и приступил к ремонту крыш и остеклению корпусов, а также к замене старого оборудования.
Все это требовало огромных денег, которые Берлянчик получал от своего маркетинга. Собственных средств завода едва хватало на зарплату, налоги, сырье и долги.
В эти дни в его кабинет вошел Виталий Тимофеевич. Берлянчик держал его из ностальгических чувств, как память о первом походе на яхте «Папирус» по исполкомам. Кроме того, Виталий Тимофеевич пил вместо шефа на важных деловых встречах и был в курсе всех новостей.
— Шеф, — сказал он, прилизывая жиденькие волосики на голове рукой в толстой венозной оплетке. — Вы слыхали, какой пришел из Румынии заказ?
— Нет, еще не успел.
— Они хотят купить зеркала для попугайчиков.
— Что, что?
— Шеф, вы не ослышались, прочтите ксерокс. Первая пробная партия — вагон, а потом они готовы брать целыми составами. На миллионы долларов.
Берлянчик был немало удивлен.
— Ничего не понимаю! Что это за бум такой — зеркала для попугайчиков? Может быть, попугаи выросли в цене на лондонской товарной бирже? Или они идут на бартер — на уголь или арматурный прут?
— Не знаю, шеф. Но мы можем закупить товар у Горчака и неплохо заработать.
Берлянчик тут же набрал номер Горчака. Однако, вопреки ожиданиям Берлянчика, шеф «Монако» от сделки отказался, сказав, что не испытует недостатка в покупателях, но согласился на деловую встречу.
В душе Горчак недолюбливал Берлянчика. И дело было не только в том унизительном любовном посрамлении, которое он перенес во время страшного уик-энда на даче. Это презрение зародилось давно. Еще в годы далекой юности, когда оба они фланировали по той стороне Дерибасовской, что звалась «Фрайерстрит». (В отличие от противоположной, «Гапкин-штрассе»). Надо сказать, что Дерибасовская тех лет была нечто вроде клуба под открытым небом. Обычно светский променад начинался от магазина «Лакомка» и до «Пассажа», и наоборот, в зависимости от той стороны, с какой его начинали. Гуляли целыми семьями, баскетбольными командами, кафедрами, редакциями, магазинами и судами. Вчерашние фронтовики и их жены, еще не забывшие кошмара войны и пригретые достатком мирной жизни, не всегда праведным и безоблачным. Записные красавцы, о которых еще десятилетия спустя будут говорить, забыв их имена: «Ну, помнишь, ходила по Дерибасовской!». Молодые «процессисты», или «половые пираты», которые заступали на Дерибасовскую, как на трудовую вахту, гоняясь за голубоглазыми москвичками, киевлянками и минчанками. Парикмахерши с Пушкинской и Хворостина — они наутро будут обсуждать ядовито-зеленые дудочки короля Дерибасовской, обзванивая ножницами стриженые черепа. Молодые прессовщики пуговичных и щеточных артелей, что целый божий день провисели на десятитонных бункерах, а к вечеру превращались в элегантных денди. Бывшие часовщики и ювелиры, которые подались в крупные валютные дела, и поэтому гордо заговорили с московским акцентом. Интеллектуалы-остряки и их подружки, считавшие зазорным для себя сделать более одной маршрутной проходки, которые с годами превратились в профессоров, кинозвезд, индийских йогов или англоговорящих жителей Лос-Анджелеса и Сан-Диего. Это были самые престижные круги Дерибасовской, на обочине которых ошивались несчастные, неустроенные души, жившие разговорами и пересудами о них, и этим заполнявшие свое одиночество и пустоту.
В этом непрерывном людском потоке можно было встретить писателей, ростовщиков, театральных кумиров, барбутчиков и карманных воров, следователей прокуратуры и их потенциальных клиентов, городских хулиганов и чудаков, которые на сторублевое пари могли пробежать голыми по улице или с разбегу перепрыгнуть согбенную старушку, а потом нагнуться и сказать: «Бабушка, а теперь твоя очередь!».
Шли цепь за цепью, неторопливо, по улице, как по гостиным коврам, беседуя, жадно глазея на прохожих и тут же обсуждая их, или цепляясь за такие же цепи, что поднимались им навстречу. Свет огромных витрин падал на лица гуляющих, подчеркивая их типажность и наполняя каким-то загадочным содержанием даже отпетых дураков. Он золотил грязь под ногами и превращал улицу в уютный комнатный интерьер. Каждый шел в толпе, чувствуя свой триумф над остальными по причине шикарного пальто, диссертации, хороших видов на рандеву или удачного квартирного обмена, и нес эту свою победу совершенно по-одесски, с откровенностью афиши на лице.
