Илья Пиковский - Похождения инвалида, фата и философа Додика Берлянчика
— О’кэй! — сказал он. — Карашо!
Он взял у официантки шариковую ручку и блокнот и, присев у столика на корточках, стал писать:
— Дэвочки...
— Ноу девочки! — вскричал Берлянчик, сплевывая с губ алый лепесток. — К ним никто не прикасался. Забирайте ваших нефертити!
— Карашо, карашо, — альбинос обвел сильным пальцем бутылки на столе. — Шампунь — сикс хандрид шекель; бир — фаив хандрид шекель; натс — севен хандрид шекель; коктль — эйт хандрид шекель энд гелз — он подчеркнул итог. — Файв таузенд шекель.
— Сколько? — изумился Додик.
— Тысяча двести долларов, — сонным голосом пояснил Довидер.
— Да, парень, — рассмеялся Додик. — Молодец! У тебя неплохие аппетиты. Я вижу, ты в кочегары не пойдешь — не те запросы... Тысяча двести долларов! С ума сошел!
— Мани, мани, — твердил альбинос.
— Ноу мани. У меня абонемент. Во все публичные дома Европы. Ну нет денег, понимаешь? Нету! Нет!
Альбинос полез Додику в карман.
— Шампунь! Бир... — упрямо повторил он. — Натс! Гелз... Файв таузенд шекель!
Лицо Берлянчика, как это бывало в молодые годы перед дракой, приобрело скорбное выражение, а рука потянулась к бутылке. Альбинос был намного моложе и сильнее его. Но как истинный одессит, Берлянчик обычно пребывал в мире воображаемых возможностей, переоценивая свои физические силы и недооценивая более важные достоинства. Зная взрывной характер друга, Довидер стиснул его руку:
— Не валяй дурака!
Чутьем бывшего ломщика, не раз ускользавшего из острых ситуаций, Гаррик сразу трезво оценил обстановку. Берлянчик побелел от унижения и гнева, глядя как альбинос роется в его портмоне, но понял, что бессилен что-то сделать: любой исход инцидента грозил ему полицейским участком и высылкой из страны. Тогда прощай миллионы монархистки!
Между тем Довидер пребывал в благодушном настроении.
— Э, май френд! — сказал он альбиносу, дружески хлопнув его по плечу. — Верни деньги моему товарищу. Ну что ты выпучил глаза? Я хочу еще гулять. Ай хэв уокинг! Ритен, ритен. Верни ему портмоне. Я, я... Я плачу за все!
Альбинос ощупал его карманы и недоверчиво спросил:
— Мани?
Довидер насмешливо рассмеялся. Он приподнял брюки, обнажив могучие рыжеволосые икры, из высоких манжет его носков торчали стодолларовые банкноты.
— Видал?
— О, кэй! — сказал альбинос, возвращая Берлянчику портмоне. — Карашо!
Надо заметить, что Гаррик не любил платить зря. Этот принцип, который он исповедовал еще будучи ломщиком, был даже сильнее его религиозного страха. И если обстоятельства все же вынуждали его к этому, он старался чем мог возместить свой ущерб. Он обвел скучным взглядом помещение и почесал рукой в кармане бедро. Но так и не найдя ничего достойного своим неизбежным тратам, потребовал, чтобы ему пригласили несколько девиц на выбор, и уединился с одной из них. Затем он снова появился, бормоча какую-то молитву и поправляя поясной ремень. Его грубое мясистое лицо, которое обычно противилось чрезмерному проявлению чувств, сияло блаженством.
Однако рассчитывался Гаррик придирчиво: банкноты несколько раз переходили из рук в руки. Довидер их пересчитывал, шумно сопел, торговался, возвращал и менял на другие, которые доставал из разных карманов и носков. Кроме того, он потребовал, чтобы ему сложили в целлофановый пакет всё, что было на столе: пиво, орешки, пирожные и шампанское.
Когда друзья вышли на улицу, Берлянчик подавленно молчал. Он был недоволен собой. Он думал о монархистке и о том утреннем подъёме светлых чувств, которые завершились визитом в публичный дом и разборкою с сутенёром. Бог дал ему чувствительную душу, способную к прекрасным порывам, а черти — легкомыслие, всегда готовое их вывалять в грязи.
— Ладно, не вешай нос, старик! — ухмыльнулся Гаррик, помахивая кульком с продуктами. — Я детишкам Златы куплю что-нибудь другое...
— Позволь, — встрепенулся Додик. — Каким детишкам?
— Её внучатам. Они живут в Бет-Яме, и я собирался их завтра навестить. Знаешь, ребята обожают эту шутку — сто долларов с портретом бабушки вместо Джоржа Вашингтона… Вот мерзавец! Забрал всю пачку.
В тот же вечер они сдали номер в «Метрополитене», наняли такси и уехали в Хайфу. Утром, к открытию «Мизрани-банка» Додик уже стоял перед стеклянным входом и готовил документы. Он достал из бокового кармана паспорт, портмоне и стал рыться в его кожаных отделах, ища злополучную доверенность. Но к ужасу Берлянчика её не оказалось! Видимо, она выпала на пол во время вчерашней суматохи, или её выкрал сутенёр.
Глава 15. Шекспир
Берлянчик прилетел в Одессу рейсом «Аэросвита» в шестнадцать часов. В аэропорту его встречал верный Алкен. После прохождения таможенных формальностей Додик позвонил Ирине Филипповне на мобильный и, узнав, что она находится в драматическом театре, прямо из аэропорта направился к ней.
Ирина Филипповна сидела в кабинете директора, пытаясь оговорить с ним условия аренды зала. Она решила провести в театре пропагандистский бал в костюмах и при свечах под названием «Война и мир». Идея бала и само название были позаимствованы у лондонских единомышленников монархистки. Присутствие молодой, красивой женщины вызвало в директоре взрыв деловой активности. Беседуя о ней, он густо дымил сигаретою, то и дело отвечал на телефонные звонки, вёл короткие и деловые беседы с сотрудниками, влетавшими в кабинет, отдавал распоряжения секретарю и, между тем, не спускал глаз с телевизора, где шла передача «Лица наших современников». Героем передачи был театральный художник по свету Григории Блиц, которого накануне директор уволил с работы.
Сделал он это в силу следующих причин. В театре шёл шекспировский спектакль. Это было событием для города. Зрители увидели дорогие средневековые камзолы из бархата и кожи, шляпы и жабо, бокалы из натурального хрусталя и настоящие шпаги и мечи, купленные в антикварном магазине «Шарм» по семьсот долларов за штуку. Спектакль ставило «имя» — народный артист РСФСР Николай Иннокентьевич Борзых.
После месяца изнурительных репетиций, которые начинались в десять утра и заканчивались к полуночи, «имя» вдруг запило, привело в номер молоденького артиста — якобы для индивидуальной работы над ролью, и в процессе этой «работы» попыталось его обесчестить. Артист в ужасе заорал, вырвался из липких рук московской знаменитости и пулей вылетел из номера.
Театр замер. Директор был в панике. Все боялись, что, протрезвев, «имя» осмыслит масштабы своего конфуза и сбежит из города. Но неделю спустя «оно», как ни в чём не бывало, приступило к работе. Увидав жертву своих домогательств, которая стояла на сцене среди прочих артистов, понуро опустив голову, «имя» бодро спросило:
— Ну как — цел?
Артист едва слышно промямлил:
— Цел.
— Ты гляди, а визгу сколько было!
Спектакль получился скучным. Всё действие крутилось вокруг высокого столба, который колом торчал посреди сцены, и напоминало тоскливую карусель. Особую пикантность шекспировскому спектаклю придавало то, что главную роль — графа-злодея исполнял Антон Юночкин, известный городу по комедийному телешоу «Мойсей Соломонович». «Моисей Соломонович» ходил по сцене с пудовым мечом на плече и, обливаясь потом, монотонно орал злодейские тексты.
В довершение ко всему напился художник по свету Блиц. Он заснул, уронив голову на приборную панель, затем сполз с неё, зацепив своим большим орлиным носом выключатель сцены, и тем самым погрузив её в темноту, а потом, свалившись на пол, громко захрапел. За что и был уволен директором.
Теперь под рубрикой «Лица наших современников» шёл его творческий портрет. Ирина Филипповна сделала несколько безуспешных попыток изложить цель своего визита и, наконец, сказала:
— Господин директор, я вижу, нам не дадут сейчас поговорить. Если позволите, я приду в другое время?
— В другое время будет то же самое. Так вы говорите?..
Но тут снова распахнулась дверь и, невзирая на возмущённый возглас секретаря, в кабинет ввалился какой-то округлый, мешковатые субъект с заплаканными глазами и выражением вселенской скорби на лице. Он рухнул у порога на колени и так на четвереньках пополз к директорским стопам, громко и слезливо причитая:
— Светозар Иванович, пощади! Кормилец, благодетель мой!
Директор, как ужаленный, вскочил с кресла и гневно указал на дверь:
— Убирайся, Блиц!
— Сейчас уйду! Уйду, Иваныч, но токо выслушай меня. Я знаю, как я низко пал в твоих глазах…
— Где трон, мерзавец?
— Какой трон?
— Генриха Четвёртого! Ты с Тихоном пропил?
— Господь с тобой!
— А кто его украл?
Блиц не знал. Речь шла о королевском троне из постановки «Генриха IV», который долгие годы кочевал из спектакля в спектакль, за что в своё время получил почётное прозвище «Народный трон Советского Союза». Из уважения к этому званию его долгое время даже не крали. Из реквизиторского цеха один за другим исчезали пенсне, шпаги, булавы, монокли, зонты-трости, цилиндры, ордена, серебряные подносы, ведёрки под шампанское и доспехи, но именитый трон всё-таки не трогали. И вот настал его черёд. Мысль о пропавшем троне вызвала новый приступ ярости директора.
