Илья Пиковский - Похождения инвалида, фата и философа Додика Берлянчика
Додик был тронут до глубины души.
— Вы их получите, — сказал он. — Я вам обещаю. Слово чести потомка питерских лейб-медиков.
Каждый раз, когда что-либо вырывало его из сухих, будничных расчётов и вызывало живое и горячее участие, он чувствовал себя полным идиотом, а также безмерную радость по поводу этого открытия.
В Израиль он вернулся в окрылённом состоянии, и Гаррик это сразу уловил. Довидер не любил этих внезапных просветлений друга. Это приводило к дисбалансу их отношений, имевших давние, малопочтенные традиции. В своё время Берлянчик держал подпольные цеха, а Гаррик продавал американцам подлинники Брейгеля, которые, как правило, оказывались портретами маршала Будённого. Однако эра великих потрясений не обошла их стороной. Додик загорелся идеей «Виртуозов Хаджибея», а Гаррик с головой ушёл в религию. Но это иногда вредило старой дружбе: как все новообращённые, они упивались собственной духовностью, и крайне ревниво относились к её признакам в товарище.
Вечером друзья прогуливались по Тель-Авивской набережной. Дул лёгкий морской ветерок, иногда смешанный с женскими духами. По ту сторону шумного шоссе горели огни реклам. Шевеля космами, стояли бородатые пальмы. В уютных каменных ракушках гнездились пожилые семьи, а на белых пластиковых стульях у бордюра — одинокие мечтатели. Отовсюду слышалась русская речь. Берлянчик думал о том счастливом безумии миллионов людей, что подняло их с насиженных мест и возвело эти набережные, первоклассные дороги, апельсиновые рощи и прекрасные города. Между тем Довидер говорил:
— Додик, я не хотел касаться этой темы, но всё же... Посмотри на факты! То мы имеем проблемы с террористами, то ты летишь на Мальту, а я сижу в «Метрополитене» и жую на завтрак резиновые яйца с молоком и чипсами. Дело, конечно, не во мне. Но нет ли в этом нарушения твоих принципов и взглядов?
— В чём ты это усмотрел?
— В конечной цели. Ведь ты всегда был за чистый интересный бизнес, и не раз мне говорил: «Если под моим окном будет валяться миллиард долларов, я не встану с кресла, чтобы их поднять — мне это просто скучно». Почему же мы гоняемся за этими вшивыми миллионами?
Берлянчик уклонился от ответа, и это задело его друга.
— Как хочешь, — сказал Гаррик. — Но у меня есть твёрдое условие…
— Какое?
— Никаких женщин, пока мы тут!
— Клянусь! Ты увидишь, Гаррик. Даже, если это будет манекен в витрине женского белья, я тоже отвернусь.
Они дошли до ресторанов, где играла музыка, и все было залито светом, а затем перешли шоссе и поднялись к центру. Здесь Довидер вспомнил, что они ещё не ужинали. Друзья остановились у кафе, которое, как огненная ниша, пламенело в темноте, и заняли места за столиком на улице. К ним тотчас же подошёл хозяин и что-то быстро спросил на иврите. Берлянчик развёл руками:
— Я не понимаю.
— Ду ю спик инглиш?
Додик знал английский в объёме, который, позволял ему свободно переводить речи Билла О’Конноли Горчаку или объясняться с шофёром такси в Порт-Саиде. Но чтобы заказать ужин в Тель-Авиве, этого было явно недостаточно.
— Очень плохо, — признался он. — Мы рашен, рашен! Русские.
— А, рашен! — хозяин поднял руку и радостно закивал головой в знак того, что знает выход из положения. После этого он принёс меню с портретами Ленина и Сталина на старой, пожелтевшей обложке. Вожди мирового пролетариата почему-то были обведены синим карандашом. Берлянчик отчеркнул ногтем заказ, и вскоре он появился на столе.
Рядом, возле парадной, над которой горела цифра «3000», громко скандалили двое мужчин. Один, лет тридцати пяти, с бурым помятым лицом и тёмными плутоватыми глазами, и молодой, высокий альбинос. Они метались перед входом и, надрывая глотки, отчаянно жестикулировали. Сперва казалось, что мужчины бранятся между собой; но затем Берлянчик обратил внимание, что если взгляд его падал на красную цифру «3000», крики заметно стихали, и скандалисты мельком переглядывались. Но стоило Додику снова уткнуться в тарелку, как беготня и вопли возобновлялись с прежней силой.
— Гаррик, — спросил он, нанизав на вилку
кусок жареного мяса. — Ты видишь над парадной цифру?
— Вижу.
— Как, по-твоему, что это такое?
— Чтобы это не было, нас с тобой это не касается.
— Всё же любопытно...
Тут крики снова стихли, а к столику подошёл хозяин кафе и жестами разъяснил загадку:
— Дьефушка! — почти пропел он, округляя руками бёдра и грудь. — Фьюю! Русиш Наташа. Кьёнфетка!
— Гаррик, — с интересом произнёс Берлянчик. — Теперь ты понимаешь, что это такое? Очевидно, местный храм любви.
— Додик, ты дал слово.
— Да, но речь вовсе не о женщинах.
— А о чём?
— О заведении! О пункте в туристическом маршруте. Мы в Кибуце были? Были! В Хайфе на алмазной фабрике? Были! На Мёртвом море? Были! А теперь ещё один… Надо широко знакомиться со страной.
— Додик, мы в чужой стране… Мы не знаем языка.
— Здесь много иностранцев. Я уверен, для русских есть проспект. С Лениным и Сталиным. А для китайцев — с Мао. Они всё это учли.
— Нет, нет! Никуда я не пойду… У нас снова будут неприятности.
— Глупости! Ты провинциал. Публичный дом на западе — это такое же проявление общественной жизни, как профсоюз или парламент. Я хочу взглянуть на его передовые цивилизованные формы. Ну, не будь занудой, Гаррик! Ты когда-нибудь там был? Нет! Я тоже. Хоть одним глазком. Мы войдём, посмотрим, извинимся и уйдём.
— Нет, Додик, это грех! Великий грех!
— Вот странный человек… Стоит мне что-то захотеть, он заявляет — это грех. Ведь я говорю только об экскурсии.
В конце концов, Довидер уступил.
Надо сказать, что Берлянчик никогда не прибегал к услугам проституток. Это оскорбляло его самомнение Дерибасовского льва. Кроме того, он считал, что мысль о зря выброшенных деньгах угнетает потенцию и, следовательно, вредит здоровью. Но образ дома любви, описанного Золя, Куприным и Мопассаном, распалял его романтическое воображение примерно так же, как старинный колёсный пароход на Миссисипи или комната Шерлока Холмса в Лондоне на Бейкер-стрит.
Довидер достал из портмоне стодолларовую купюру и попросил хозяина разменять её, но затем почему-то передумал и рассчитался за ужин израильскими шекелями. После этого друзья поднялись со своих мест и вошли в парадную. Дверь им открыла немногословная девица. Она провела их тёмным коридором в помещение, которое тоже утопало в полумраке, и сразу же ушла. Берлянчик расположился за столом, стоявшим справа от входа, и весело сказал:
— Гаррик, загадай желание…
— Зачем?
— Мы впервые в публичном доме.
— Да, но почему такая темень?
— А ты что хотел — ослепительный салун? Свечи в канделябрах? Стены в гобеленах? Весёлых пташек в кружевных панталончиках? Это старомодно, Гаррик. Прошлый век… Тут, наверное, какая-то программа. Должно быть очень интересно.
Как бы в подтверждение его слов из полумрака выпорхнули две девицы и, живо лопоча, уселись клиентам на колени. Берлянчику досталась двухметровая громадина с маленькой вертлявой головкой и розой в декольте. А побелевшего от ужаса Гаррика приятно оживляла сухонькая дамочка, отнюдь не легкомысленных лет, в мелких среднерусских завитушках.
— Что это такое? — поморщился Довидер.
— Девица, — в ухо прошептал ему Берлянчик. — И, кстати, ничего. Она даже в некотором роде очень популярна.
— Чем?
— Её портреты на всех столбах с высоковольтным напряжением.
Тут снова появилась девушка, которая встретила клиентов, и обе «нана» наперебой затараторили. Это встревожило Берлянчика.
— Гаррик, — сказал он, отодвинув алую розу ото рта. — Я что-то не могу понять… О чём это наши ласточки щебечут?
— Делают заказ.
— А ты разве хочешь есть?
— Кто — я?! Придурок… Это ты затащил меня сюда. Они сейчас такого назаказывают, что тебе не хватит всех миллионов монархистки.
— Так что же ты молчишь?
— А что мне говорить? Ты привёл, ты и говори!
— Э, дети Сомали! — всполошился Додик. — Обождите, обождите. Что вы набросились на меню — вас что тут морят голодом? Всё, хватит, хватит. Я не Красный крест!
Однако, невзирая на его протесты, официантка быстро накрывала на стол, вежливо задавая Берлянчику вопросы и совершенно игнорируя его ответы.
— Шампунь?
— Ноу шампунь! Я не пью. У меня совсем другие пороки. Заберите шампанское!
Но бутылки уже стояли на столе.
— Бир?
— Ноу бир! Уберите пиво. Э, детка, вставай! У меня ноги затекли. Давай, давай! Никаких оргий тут не будет. Мы туристы. Мы зашли только посмотреть.
В этот момент к столику мягко и пружинисто, как кошка, подоспел высокий альбинос, что скандалил с приятелем у входа. Видимо, он находился где-то рядом в ожидании начала привычной ему сцены.
