Карел Чапек-Ход - Чешские юмористические повести. Первая половина XX века
Волна возбуждения, поднятого сенсацией, опадала, и — да позволено будет прибегнуть к поэтическому образу! — последние экземпляры «Ч. л.», подобранные в пачки полного газетного формата (развернутые листы не успевали складывать) и разлетавшиеся на все четыре стороны розы ветров, можно было сравнить с пеной от этой волны.
Но недолго на цапартицкой площади царило относительное спокойствие.
Вскоре под аркадой появились гимназисты. Их плотные ряды заполнили проход, что обычно служило поводом для приятного замешательства, когда двигавшиеся в противоположном направлении нежные представительницы девичьего мира Цапартиц сталкивались с колоннами любознательных юношей.
Сегодня все было иначе, и «опасная стихия любовных чувств», не раз служившая предметом обсуждения на гимназических советах, по-видимому, утратила власть над учащейся молодежью.
Даже пухленькая дочь пекаря Габинка, которая, красуясь за витриной отцовской лавки, всегда приковывала к себе пламенные взоры гимназистов от первого до восьмого класса включительно и была постоянным адресатом поэтических дифирамбов, публиковавшихся в ученическом журнале «Прилежание и усердие», том самом, что выходил под редакцией лучшего ученика выпускного класса,— так вот, даже Габинка ныне отказывалась верить своим маленьким черным глазкам. Неужели ее округлые формы хоть в чем-то утратили неотразимость? Ведь сегодня она могла пересчитать по пальцам поклоны, спровоцированные выставленными ею для всеобщего обозрения соблазнами. Гимназистов словно подменили.
Да и не только гимназистов. То же самое можно было сказать и о национальных рабочих {24}, в семь часов, сразу после смены, явившихся на площадь одновременно с социал-демократами. Местная организация национально-социальной партии состояла в основном из тесемщиков и чулочников, представителей двух главенствующих отраслей цапартицкой промышленности, между тем как социальные демократы, вербовавшиеся из гончаров, оставались в меньшинстве. Однако в последнее время ряды их пополнились за счет рабочих сахарных заводов.
Впрочем, в Цапартицах нельзя все воспринимать буквально, исходя из названий партий. Одни именовали себя «национальными рабочими», другие — «социал-демократами», но вообще-то это была подновленная традиция извечного соперничества и вражды среди молодежи четырех предместий: горжовского против бездековского и нижнего против верхнего, причем соперничающие группы объединялись по двое, как в перекрестном марьяже [16].
Габинка ни о чем таком ведать не ведала. Она была избалована вниманием всей цапартицкой молодежи без каких-либо социальных различий: ею равно восхищались гимназисты и мещанские сынки, национальные рабочие и социалисты.
Но сегодня восхищенного внимания не было и в помине.
Гимназисты и национальные рабочие обменивались нарочито шумными приветствиями; встречаясь же с социал-демократами, представители обеих перечисленных групп насмешливо выкрикивали: «Хайль!»
Социал-демократы не оставались в долгу и отвечали нецензурными выражениями, а их вожак грозил противникам длиннющим чубуком, благодаря коему он, несомненно, и стал признанным политическим лидером.
Итак, на цапартицкой площади наличествовали бесспорные признаки брожения умов, и стоявший под аркадой у ратуши полицейский комиссар совершенно точно установил его причину, заявив, что с удовольствием отправил бы всех редакторов в пекло. Жандармский вахмистр, которому это высказывание было адресовано, выразил самое решительное согласие.
Лозунги выкрикивались все громче, а оскорбительные намеки, коими обменивались представители враждующих политических лагерей, все язвительней, и дело явно клонилось к рукопашной, как вдруг со стороны монастыря, от верхних ворот, протяжно, словно молебен во время святогорского храмового праздника, зазвучал наш величественный патриотический гимн «Гей, славяне!» {25}.
Это напомнил о себе триумфальный тенор Грознаты. Он доносился издалека и был слышен в любом уголке площади.
Все опрометью бросились к монастырю, выходившему на площадь, которая тоже именовалась Верхней и возвышалась над остальной частью города. Здесь дома расступались, и открывался вид на окрестности. Пестрая толпа цапартицкой молодежи вперяла просветленные взоры туда, где в синеющей дали виднелся могучий конус Чмертова.
Все закатное золото призрачно рдеющих вечеров зрелого лета сверкало в глазах юных цапартицких граждан, когда, вопреки своему огненному темпераменту, они затянули «Гей, славяне!», словно на храмовом празднике. В каждом из зрачков, прикованных к одному и тому же месту на горизонте, можно было заметить тонкую желтоватую дужку — отражение радуги, возникшей на темно-фиолетовом небе…
Небесная высь подернулась трепетной кисеей дождинок, мелких, как водяная пыльца от фонтана, и эта моросящая завеса скорее реяла в воздухе, чем падала на землю. Все лица, обращенные к солнцу, были залиты отсветом заката, который вдруг поблек и обрел нежный оттенок молодой корицы.
Тем сильнее и ярче пылала радуга, вне всякого сомнения — радуга самого высокого качества. В ней можно было отчетливо различить все семь цветов, что, как известно, случается нечасто. Оранжевый переходил в пурпурный, желтый отливал золотом, фиолетовый напоминал о блаженстве, даруемом девичьим взглядом, и всю эту многоцветную арку пронизывало мерцание искристых огоньков. Одним словом, то была не какая-нибудь завалящая радуга!
Когда Грозната запел «Где край родной» {26}, к мужскому хору присоединились и девицы. Особо явственно выделялся фальшивящий голосок дочери пекаря Габинки. Глаза певцов восторженно сияли, во многих жемчужиной сверкнула слеза. Все заметнее «стмевалось», и туча цвета корицы, откуда ни возьмись, стала заволакивать западную часть небосклона. Солнце неожиданно очутилось в какой-то облачной расщелине, которая медленно и устало смыкалась… И вдруг радуга погасла, будто ее стерли мокрой губкой.
— А вот и неправда, она была не над Чмертовом, она стояла у Дмоута! — послышались возбужденные голоса из лагеря социал-демократов, доселе безучастно наблюдавших за происходящим.
— Молчать! — рявкнул Грозната. На его лбу вздулись жилы, и он принялся свирепо расшвыривать своих товарищей, мешавших ему броситься на скептиков, усомнившихся в чуде, восторженными свидетелями коего только что были все цапартицкие жители.
Ситуация становилась угрожающей — по крайней мере так позднее писали «Ч. л.» в своем увлекательном отчете о первом дне «недели Ировца», и бог весть, чем бы все кончилось, если бы дерзкую молодежь не спас тонкий музыкальный слух пана Грознаты.
Ибо в тот миг кто-то страшно низко затянул третий из наших величественных национальных гимнов и, пожалуй, даже самый величественный — «Морава! Морава!» {27}.
— Цыц ты! — проревел Бедржих Грозната столь богатырски, что у тех, кто стоял поближе, заложило уши, и тут же сам могучим, невероятно высоким голосом затянул: «Морава! Морава! Морава родная!»
В устах Грознаты сия мелодия всегда растягивается на несколько километров, благодаря бесконечным ферматам и паузам, коими цапартицкий герой и певец украшает эту поэтическую апострофу, обращенную к нашему прекрасному маркграфству.
Предсказанный Ировцем дождь (лучший полицейский) не заставил себя ждать и несколькими сильными водометными струями загнал под аркады этих удивительных демонстрантов, вероятно, самых удивительных из всех, что мы видели в наших отнюдь не бедных на манифестации краях. Многоголосый хор увлеченных певцов тем временем дошел только до кульминации вышеназванной апострофы:
…и каких коней земля твоя рождает!
От знатоков этого зажигательного гимна, столь легко провоцирующего массы на необдуманные действия {28}, надо полагать, не ускользнуло, что именно здесь мелодия вздымается до самых невообразимых круч. Вот почему зрачки певцов закатились вверх, так что были видны лишь белки глаз, а челюсти, в буквальном смысле слова, грозили отвалиться.
Ведь затащить «коней» еще выше по примеру Грознаты теперь было делом чести для сих доблестных мужей.
На миг громоподобный голос казначея все же смолк, и древние своды аркад перестали сотрясаться. Это случилось, когда, дойдя до дверей аптеки, Грозната заметил в ней провизора Существенного с барометром под мышкой.
Существенный стремительно скрылся за прилавком, ибо Грознате ничего не стоило ворваться и отвесить оплеуху.
Но обладатель зычного тенора, с порога, даже не отпуская дверной ручки, прокричал:
— Ну как, далеко вы ушли со своей чертовой наукой, паралик ее разрази? Я же говорил — Корявый будет прав! Радуга стояла над самым Чмертовом, одной ногой —«на балаганах», другой — на верхней лесной сторожке. Можете теперь хоть лопнуть от злости, чучело гороховое!
