Виктор Тихомиров - ЧАПАЕВ — ЧАПАЕВ
Каждый собеседник разворачивал из фольги купленное только что эскимо на палочке. Оба не оглядывались, увлеченные мороженным.
— Ты чего хотел-то? — нехотя спросил сценарист, мотнув головой в берете.
— Да так, пообщаться бы надо, — суетливо ответил крепыш, заглядывая собеседнику в лицо, но тот раздраженно дернул плечом:
— Это знаешь ли, сугубо женская потребность. Я тут слышал соседки «общались». Одна рассказывает другой: «Сегодня встала утором, умылась, потом чаю попила с ватрушкой, вчера осталась от Петьки, после оделась на работу идти, думаю: давно пальто надо новое, да нет, год еще похожу. Стою, жду трамвая, час целый прождала…», — ну и так далее, без перерыва хронологическое описание быта. А другая, как только та замолкла, сразу и говорит: « Валерик совершенно ничего не ест, даже вкусненького ему приготовлю, все равно чванится, не хочет кушать, аппетита нету. Я тогда ему ленивые голубцы сделаю и со сметанкой, и с маслицем, а он тянет конфеты из вазы, а есть не хочет…» Тут первая на это: « Я все время час жду трамвая, не хочу опаздывать. Дождалась, пришла на работу, сижу…».
— Вот общение! — пояснил сценарист.
— Ну так то бабы, дуры они, известно…
— Ты ошибаешься, это женская особенность психическая, а отнюдь не умственная. Они так себе «обнуляют» нервную систему, чтоб нервы сэкономить. Может, поэтому и живут дольше мужчин, — возразил он, наблюдая, как собеседник впивается в эскимо, будто вампир.
— Ты вот в зале чего спросить хотел, все локтем толкался?
— Хотел, Володя, обратить твое внимание, — загорячился режиссер, комкая холодную липкую обертку, — крови на экране — ноль, поцелуев почти в меру, а ничего, смотрится единым духом. И Ворон наш, дурак — дурак, а вполне справляется, на диво просто. Умственность такая на морде, что любо — дорого. Даже на Бонда смахивает чем-то.
— Где ты Бонда-то видал? — заинтересовался спутник, облизываясь.
— Известно, рассказывают, да и сам читал в «Экране» кажется, не — то «Огоньке».
— Привиделось тебе, — отрезал спутник, — да не важно… Тут все это тоже заложено. И эротика и кровища и пошлость несусветная. Пока что все это в накопленном, набрякшем таком виде. По ритму, конечно, все более менее пристойно, спору нет, потому и смотреть не скучно. Я всегда говорил, что можно снять «полный метр» про то, как солдат пуговицу пришивает. И будет интересно, если ритм выверить. А кровь, поцелуи, сокровища разные… Вот погоди, дадут в партии слабину, как это все распустится! Так прорвет в слабых местах, мало не покажется!
— Ну ты пессимист, Вова! — явно не поверил собеседник, — А как же «культурный уровень»? Он ведь растет.
— Ну и что толку, что растет? — неохотно возразил режиссер, — Культура, между нами, — снизил он голос, — это переваренная человечеством религия. Насколько глубоко люди, общество, религию воспринимают, такая и культура вырастает. Может расцвести, как сирень, а может, как репей. Видал, все кому не лень, в Москву ломанулись на выставку Пикассо, благо он член компартии?
— Это который «голубя мира» нарисовал?
— Ну да.
— А тебе что не нравится?
— А тебе нравится?
— Нашим всем нравится. Это ж «свободное искусство», старик! Абстракция! — возвел режиссер глаза к небу, — А с религией, какая свобода? Скукота одна. Поэтому и попов в революцию постреляли.
— Дурак ты все-таки, Саша, козел даже, хоть и прогрессивный режиссер. Это — свобода от искусства. Слыхал небось: «Бога нет и все позволено»? Посадят меня с тобой когда-нибудь за такие разговорчики. Неужели не понимаешь, дурачина ты, простофиля, что свобода это… как бы сказать, у глупости любимый довод? — махнул он рукой куда-то в сторону затаившегося позади Павла. — Дураки, больше всех к свободе стремятся, особенно, когда ее и так завались. А как только получат свободы вволю, первым делом суют пальцы в розетку с током. Тут же им свобода становится не мила, а подавай опять батьку Сталина. Знаешь — свобода для толпы, слаще всего, между грабежом и дележом награбленного.
— А не для толпы? — перебил режиссер.
— Для всех высшая свобода — свобода от греха.
Тут режиссер задумался, явно в досаде и лоб наморщил от умственного усилия, и ладони спрятал подмышки, как Ленин. Затем тряхнул несогласно чубом:
— Да ну тебя! Мудрено больно. Вообще, я в Бога как-то не верю. Так все хорошо вокруг… Извини конечно.
— Старичок, — покосился на него Володя, откусывая от эскимо, — а может ты… не гений?
— Тебе б издеваться только. Время покажет. Но скажи: выходит, надо ждать пока состаришься и сидеть без свободы?
— Нет, конечно! — вспыхнул собеседник, — это всегда вопрос меры! Самому надо лишать себя свободы. Добывать ее и тут же ограничивать добровольно. Но для этого надо развитие иметь, то есть пространство внутренней свободы. А этого и партия твоя не может, ни дать, ни взять.
— По-твоему, значит, если дать сейчас свободу... внешнюю, — махнул мороженным режиссер…
— По уши будем в порнухе и кровище, — убежденно показал на себе Володя уровень наводнения порнухой и слизнул большую часть эскимо, — другого ничего не будет! Только кровища, да деньги станут делить во всех фильмах. У нас русских вечно — в говно без оглядки, — грустно пояснил он, слизывая с палочки прилипший шоколад, перед тем как швырнуть ее за куст, — и во всем мире так будет: тружеников заменят машины, а самыми почетными и полезными членами общества станут бандиты и душегубы. Они будут оттягивать мировой кризис перепроизводства, и служить образцами свободолюбия. Их психологию, переживания всякие душегубские и будут на экране исследовать, но не как Достоевский, чтоб к покаянию привести, а просто, чтоб угодить.
— Эх, поскорее бы уж! — согласно кивнул режиссер.
Тут из приотворенной форточки донеслись нарастающие звуки моднейшего рок-н-ролла. Режиссер стал, как вкопанный.
— О, это ж Билл Хэйли! — воскликнул он и тут же пустился в отчаянный замысловатый пляс, — так вот сейчас все танцуют! — воскликнул он, не останавливаясь, — вся молодежь!
Он присел, не переставая вилять бедрами, и ноги согнул крюками, стараясь ими зацепить друг друга, но давая ускользнуть в последний миг.
Будто электричество прошило воздух.
— Ну-ка, ну-ка! — подхватил сценарист Володя, пытаясь повторить эти движенья. — Ну, старичок, ты гений! Научи! Но имей в виду: это типичнейший вражеский танец! — определил он, двигаясь все ритмичней, — на Колыму надо нас за такие танцы! — добавил он убежденно, затем спросил:
— И что за рожа у этого Хэйли? Небось тощий, как червяк.
— Да не сказать, — пыхтел в ответ режиссер, вертясь на одной ноге и размахивая в воздухе другой, — я видел на фотке — морда упитанная и челка такая, как пиявка. Кстати, Ворон наш носит похожую.
Музыка внезапно оборвалась, и собеседники, отдуваясь, двинули дальше, чтоб вскоре скрыться в обшарпанном парадном.
Павел, не смотря на свое мастерство, чуть не упал с велосипеда от таких речей и этого танца, за который, он не раз видел, как выводили с танцплощадок добровольные дружинники.
— И как это они так рассуждают премудро? — думал он, вытянув ноги и отталкиваясь от мостовой носками начищенных ваксой сапог, — Про Бога.., его ж нет вроде? Бабушка, правда, говорила, что есть, но она старенькая, не в курсе научных достижений. И, кажется, самого Ворона обозвали дураком?
После памятного допроса в больнице, Паша и сам решил, что артист без сомненья странен, но «не странен кто ж?». Простых ведь тоже никто в артисты не позовет. Но дурака разве в кино возьмут?
Юноша нажал на педали и помчал, трясясь по булыжникам, вперед. При этом раздавался любимый им с детства и приносивший особое удовольствие, сугубо велосипедный звук, составлявшийся из шуршания резины, бряканья ключей рем. комплекта в специальной кожаной сумочке и монотонного звона велосипедной цепи. Теперь, правда, в недрах головы его раздавался еще отзвук только что слышанного залихватского рок-н-ролла и сплясать хотелось, на манер киношников.
Паша подкатил к телефонной будке, сделать звонок одному приятелю, собиравшему пластинки с эстрадными песнями, чтоб узнать побольше о том, что в этой области делается.
Будка была занята довольно представительной дамой, удобно прислонившейся к стенке и пылко говорившей что-то в трубку. Дама была из тех «неприступных», которые на таких как Павел никогда не смотрели, а всегда выше или куда-нибудь мимо.
Юноша стал поодаль за ее спиной и принялся искать монетку по карманам. Стекол в будке давно не было, и он невольно слышал одну половину разговора:
— С утра встала, голова, как чугун! Умылась в ванной, соседка опять ломилась. Сама бы встала пораньше и ломиться не нужно. Чаю попила с колбасой, Петька оставил на блюдце, когда на работу пошел. Стала одеваться, туфли уже стыдно носить, но поношу еще до осени, а там боты надену. Пошла на улицу ловлю такси, как дура, трамвая ждать без толку. Пришла на работу, сижу…
