Виктор Тихомиров - ЧАПАЕВ — ЧАПАЕВ
Речь комиссара так впечатлила девушку, что Матрена на какой-то миг, пока не опомнилась, обрадовалась даже вместе с парнями, что и ей будут в приказном порядке «давать» девок. Но опомнившись и потом, позже, она все удивлялась, по-девичьи, до чего все эти пареньки и мужики похожи на кобелей, и как сильно их эта сторона жизни воспламеняет. Она, бывало, с подругами и полслова робела сказать об этих отношениях, а тут, на привалах и у костров, то и дело о них, и вообще о бабах заходила речь, не смотря на страдания из-за боевых ран и увечий. Матрена даже узнала из разговоров многое такое, неизвестное ей доселе, о своем девичьем «устройстве», и даже о разнообразии этих «устройств».
Сперва она сильно струсила и подумала бежать, но пообвыкнув, решила, что все эти сведенья могут пригодиться в дальнейшей практической жизни и, не замечая к своей персоне особенного внимания, решила еще побыть в дивизии, чтоб добрать боевого опыта.
Зато она лучше почувствовала себя парнем, Петром и в дальнейшем легко вошла, что называется, в роль.
Когда все наелись каши, а девушки со скрипкой простыл и след, бойцы сами принялись петь, приплясывать и играть на народных инструментах, которых в те далекие времена было великое множество. Одних гармошек всех видов можно было встретить в одной какой-нибудь, для примера взятой деревне, до десяти штук. И овладение этим нехитрым инструментом делало парня одним из самых завидных кавалеров. Многие достигали немыслимой исполнительской виртуозности. На балалайках же мог играть всякий, кому не лень, и если еще оставались незанятые сельчане, так могли музицировать на ложках. Пляшущим же оставалось лишь, как можно сильнее топать ногами, держа руки на поясе и выше подпрыгивать. Плюс — кто чего выдумает по ходу дела. Но из этих нехитрых фигур складывались иногда потрясающие танцевально-музыкальные формы. Словом, веселиться умели.
К Матрене, пристроившейся было на отдых возле телеги, стал приближаться один такой гармонист, пиликая на ходу однообразный перебор. Видя его приближение и почуяв неладное, Матрена для маскировки закурила неумело цыгарку из самосада и даже разок сплюнула навстречу идущему. Однако тот не свернул в сторону, а присел рядом и даже притулился к Матрене, буквально, как к девке и сразу заговорил, показательно оглаживая свою гармонь:
— Слышь, Петро, а чо, сеструха у тебя имеется?
— Зачем это тебе? — нарочито грубо осведомилась девушка, примериваясь в случае чего врезать гармонисту между глаз.
— А я так себе располагаю, шо коли ты, Петро, такой гладкий и розовый, то сеструха еще глаже должна быть. А я жениться думаю и познакомиться непрочь, — вкрадчиво заговорил боец и крепко приобнял Матрену за спину, да так, что рука его, как-то недружественно поползла ниже ремня.
Если бы Матрена была парнем, она бы не так скоро почуяла опасность этого поползновения, это ведь было почти дружеское объятье. Но как девушка, она вмиг сообразила, куда клонит гармонист и сразу сделала что собиралась, а именно, врезала парню точно между глаз. Гармонь его, пискнув, соскользнула с молодецкого плеча и упала в траву.
Но боец, победно ухмыльнувшись, повалил Матрену и бормоча свое:
— Тебе понравится, понравится, дурень, увидишь..., — потащил ее под телегу.
Матрена вывернулась и, вскочив, выставила вперед кулаки. Парень тоже поднялся и, оскалив рот в похотливой улыбке, двинулся на второй приступ, подбирая с земли гармонь. Но произошло непредвиденное.
Василий Иванович Чапаев, просидев целый день над картой, в тщетных попытках освоить пользование ею и, составив-таки план предстоящих боевых действий, углем на обширном боку белой русской печи, вышел пройтись по расположению части, чтоб размять кости. Тут он натурально и предстал во всей своей красе, прямо перед лицом гармониста, не успевшего переменить похабную улыбку на лучшую.
Комдив появился так внезапно, что оказался на месте Матрены — Петра. Боец же по инерции еще наступал на него, растопырив руки, и ремень его был заметно распущен.
Лицо Чапаева побелело от бешенства, в состоянии которого, и все это знали, он делался невменяем, но будто руководим высшею силой. Себя не помнил. В этом-то виде его и огибали пули на своем лету, и клинки ломались об голову. Не только лицо командира побелело, но и весь он сделался бел, и даже глаза сделались белы, если не наоборот черны, как антрацит.
— Я т-те разведу пе-де-рас-тию в дивизии! — рявкнул он так, что стая ворон, хоронившаяся в ветвях дуба, взвилась к небу и резко повернув к югу, скрылась во тьме, унося на крыльях отблески бивуачных костров. Ни один боец, даже из числа самых востоглазых китайцев, не заметил, как выпорхнула его шашка из ножен, и даже, как взлетела к небу. Никто ничего не видел, окаменев от этого командирского крика. Но всем в глаза бросилось, что лицо парня вдруг прочертила тонкая черная линия, имевшая продолжение вдоль распахнутой гимнастерочной груди и не кончавшаяся нигде.
Тут одна половина красноармейца чуть сместилась относительно другой, а затем обе половины разошлись и стали распадаться, как будто человек слеплен был из глины, и свет костра прорвался меж них и ударил по глазам. Так очередь, ждущая у магазина, врывается внутрь, если приоткроется дверь, и уж не удержать тогда бурного людского потока.
И хрипела в траве рассеченная надвое гармонь с перерубленным ремнем.
— Ах ты ж, мать честная! — прорезал тишину истошный крик, — Мотай его обмотками, робя! Помогай давай! — схватил кто-то из бойцов обе половинки парня и сжал в одно целое.
Многие бросились помогать,
— Голову держи ровней! — командовал первый, разрывая зубами пакет бинта и тут же его ловко наворачивая на потерпевшего. Товарищи сноровисто обертывали бойца веревками, рогожей и пулеметными лентами, чтоб в таком виде доставить в лазарет.
— Батюшки! Батюшки! Батюшки светы! — монотонно приговаривал из темноты чей-то бабий голос.
— Сам погибай, а товарища выручай! — одобрительно, и с некоторым раскаяньем в голосе подал со стороны реплику Чапаев, отходивший от гнева еще скорее.
— Где комиссар? — жалобно воскликнул он уже через минуту, — Почему не удержал меня? — продолжал он причитать, машинально вытирая шашку травой. Затем обернулся к временно потерявшей дар речи Матрене:
— Ты, Петруха, шагай за мной. Неуправка у меня без ординарца, и ты — целее будешь.
Сказав это, Чапаев двинулся в сторону штаба, позванивая на ходу одной неисправной шпорой. Названный Петькой поплелся на ватных ногах следом, к избе, украшенной по краю крыши выложенной из поленьев надписью «ШТАБ».
Чуть в стороне от места событий, окликнутый комиссар поднялся с носилок и, глядя на притихших чапаевцев, произнес крепнущим голосом:
— Карл Маркс, к примеру, я говорю — чему нас учит? А вот чему, — указал он пальцем на уносимого товарищами рассеченного бойца, — «Если кто ляжет с мужчиной, как с женщиной, то оба они сделали мерзость; да будут преданы смерти, кровь их на них!»[2]
И все увидали, хоть и темно было, прерывный кровавый след, тянущийся за носилками.
25
Время никого не ждет и не оставляет в покое. В детстве, иногда казалось, что оно стоит на месте, но детства простыл и след. Узникам тюремного заключения тоже, говорят, так кажется, но и в тюрьме не остановить хода времени.
Рая Шторм, хоть и лишилась учительского расположения вместе с учителем, химию не оставила, а, напротив, продолжала усердно ею заниматься, достигнув в своем роде замечательных успехов. Путь ее лежал прямиком в ученые — химики.
Отцу Раи, Поликарпу судьба не подарила долгих лет жизни. Ему удалось-таки однажды с разгону врезаться в льдину на своем летательном аппарате, да так, что машина пробила ее насквозь и пошла дальше в мерцающую таинственную глубину океана.
— Сам не захотел жить, — с печалью определил Мокий Парфеныч на поминках, в своем узком кругу, — все ему говорили, буквально, хором: «Не лети, на ночь глядя. Успеется!» и начальство не настаивало. Нет: «Полечу и все». Вот и «полетел». А мог бы еще летать и летать, сколько б захотел. Нет, это черт его толкнул. А может и демоны, — добавил завхоз тихо, совсем уж почти про себя.
…
Последнее, что увидал летчик из того, что возможно увидеть человеку в земной жизни, это плывущего подо льдом медведя Володю, шевелящего лапами точь-в-точь, как человек-пловец и удивленно повернувшего к Поликарпу голову, так что глаза их на миг прощально встретились.
26
Взрослая дочь летчика, Раиса Шторм, почти не имела никакого досуга, обращая все свое время на ученую деятельность. В одном лишь праздном занятии она не в силах была себе отказать — посещении кино.
В повседневной жизни на глаза все время попадались некстати лишние предметы, малосимпатичные лица или нежелательные явления природы. О звуках и говорить не приходилось. Звуков лишних и раздражающих была вокруг целая пропасть, как будто их специально изобретали и производили над ухом враги человеческого рода, чтобы извести женщину, уморить. С речью, в настоящем смысле, тоже почти не приходилось сталкиваться. Все больше пыхтенье или хрипы.
