Виктор Суворов - Золотой эшелон
— А ты в штаны-то не лей, не лей, дьявол! А то уж я тебе налью!
И кому-то в вагон ведра тянут. Это караульным, конечно, — тем, кому от дела отрываться нельзя.
— Сержант Березов!
— Я!
— Из твоего взвода наряд на кухню в полдень!
— Мочалка!
— Я!
— А ствол танковый дядя чистить будет?
— Всем машинам, вчера в деле побывавшим, — техосмотр!
— Бизон, мать твою, а ты хлеб на взвод получил?!
— Девушку, девушку пропустите!
— Девушка, а вам ведерочко не помочь донести?
— Девушка, а вы случаем не Катериной зоветесь?
— Расступитесь, жеребцы, женщин пропустите, не время кобелировать!
— Седьмой взвод, строиться! С котелками!
— Ай, Тарасыч, не жалей! Не жалей, Тарасыч! А ну, подкинь еще такую ложечку!
Тарасыч, любимый всеми за типичную свою поварскую внешность и доброту, ухмыляется в усы, однако поблажками не балует. В котелок протянутый — плюх черпак каши, и отваливай. Следующий, так тебя растак! Не задерживай!
— Эх, Тарасыч, жаден ты сегодня! Что котелок-то неполный! Если со всего батальона по полкотелка наэкономишь — то это сто пятьдесят полных выйдет! Ведь сам-то все не прожуешь!
— А вот я тебя черпаком по черепку звякну за подозрения такие! Ишь, умник, Тарасыча уличить собрался!
Да ты у мамы в пипке сидел, когда мы с ребятами Саланг-перевал держали!
— Да ты, Тарасыч, не скрипи! Обиделся, что ль? Я ж шутя!
— Как же ты, Тарасыч, Саланг-перевал держал? Чем от душманов отбивался? Не поварешкой ли?
Масло большими кусками режут на целое отделение, а хлеб — буханками, тоже на отделение. Плащ-палатку отделение расстилает поотдаль и устраивается уютным кружком. Семь человек — две буханки хлеба. Масла если не вволю, то много. И по котелку каши гречневой с тушенкой. Масла в кашу Тарасыч не жалел.
— Слышь, Сашок, а ты зря на Тарасыча.
— Да сказал же — в шутку! Во народ, юмора не понимает!
У вагонов партийных боссов — объявление: «Политинформация проводится ежедневно на первой остановке. Дополнительные семинары — по желанию участников. Явка на политинформацию — обязательна».
К нему уже привыкли, не смеются даже. Разумеется, на эти политинформации никто не ходит, за единственным исключением. Поль Росс человек любознательный и не упускает случая понять побольше о России.
Придя с очередной политинформации, он ошарашивает Драча заявлением:
— Если вы даже убитым счет не ведете, то как же вы научитесь деньги считать?
— Как это убитым счет не ведем? Ты что, офонарел?
— «Офонарел» — это как?
— Неважно, это выражение такое. Ты мне сердце не трави! У меня друзей убивали — так я их всех помню!
— А я сегодня спросил товарища Званцева, сколько миллионов убили за коммунизм. Я читал вашего Солженицын и хотел знать, есть ли это правда. Товарищ Званцев сказал: Солженицын есть клеветник, а теперь перестройка. Но сколько убили за коммунизм, товарищ Званцев не сказал, а сказал — это неважно, важна идея. Клеветник считает, коммунист не считает… Трудная страна!
— Да наплюй ты на Званцева! Врет он все.
— А кто не врет?
— Ты смотри, Поль, сам. Котелок варит?
— «Котелок варит» — это как?
— Неважно, это выражение такое. Я хочу сказать: ты смотри и думай — и все поймешь, если, конечно, в нашей каше вообще разобраться можно. Дядю не спрашивай.
— Спрашивать надо. Есть разные мнения, Иван, и в каждом своя правда.
— Правда одна, Поль. Только до нее нам еще топать и топать.
— «Топать» — это как?
Оба успели уже привязаться друг к другу. Зубров был занят почти все время и только частью мог участвовать в их разговорах. Поль стремительно набирал русский язык, Драч усвоил кое-что из английского (разумеется, с правильным американским произношением). Им очень нравилось спорить.
— Слышь, ребята, а командир-то наш девку свою даже на остановке не выпустил! Ну, первая ночь — я понимаю — его право… А дальше — что ж он про народ забывает? Как ни крути — вроде нехорошо получается…
Разговор шел в солдатском купе, где за чайком собрались все шестеро законных обитателей плюс девицы: Сонька, Зинка и Рая. Сонька немедленно взвилась:
— А вы что, кобели, хотели бы, чтоб он ребенка вам кинул, под колхоз? Нас вам мало, вам еще и дитя подавай!? А как отколхозите — так и быть ей блядью до конца дней? Сами ж, паскуды, иначе не назовете! А ее вы спросили, хочет ли она в таком звании жить?
— Да ты, Сонь, чего? Ты не психуй! Да как ее спросишь, раз она из купе командирского не выходит? А может, ей хочется?
— Га-га-га!
— И правильно делает, что не выходит — к таким-то бандюгам! У меня отчим был такой, как вы, — тоже думал, что мне хочется! А мне еще пятнадцати не было… Я из дома тогда сбежала, мы в трубах ночевали… Потом, конечно, воровайкой стала, колония малолетних преступников… Тоже, между прочим, воспитатель думал, что мне хочется! Только там уже деться было некуда. Львовская колония — на Замковой горе, не сбежишь. Девки пробовали…
Тут Сонька вдруг разревелась, и все утихли.
— Ну ты чего, Сонь? Ты не плачь! Мы ж к тебе — со всем уважением!
— Знаю я ваше уважение! Жеребцы! В общем, так: это здесь у меня кликуха Пуфик. А в лагере знаете какая была? Вырви Глаз! Так вот, если кто из вас девчушку обидит — зуб даю, я свою кличку оправдаю! Один из вас, бандюг, нашелся — дитя от насилия спас, так вам теперь неймется?!
— Да ладно, Сонь, зачем нам та соплячка, если есть настоящие женщины? Мы тебя жалеем, ты нас жалеешь… А у сцыкух этих ни на кого жалости не хватает, кроме как на себя.
Сержант Березин прижал Соньку к себе, и она затихла.
Оксане было бы очень обидно слышать его слова, но, по счастью, она не слышала. Она проснулась только что и не сразу поняла, где находится. Колеса стучали и сбивали ее с толку. Мамочка, куда это меня везут? Тут она вспомнила, как в последний раз видела маму: и голоса было не узнать уже, и лица. Как жить без мамы — она не представляла. Ей стало очень жалко себя, и она заплакала.
На следующей остановке, под вечер уже, к командирскому купе направилась Любка с узелком.
— Товарищ полковник!
Зубров высунулся из окна.
— Выйдите, пожалуйста, разговор есть!
Это Зуброву вовсе не понравилось. Конечно, он знал, что в эшелон затесались проститутки, но пока они были на нелегальном положении — и не протестовал особенно. Хлопцам нужна забава, и пока этих девок было не видно, не слышно — он мог смотреть на них сквозь пальцы. А тут, похоже, его вызывают на то, чтоб он их заметил… Но не отступать же было. Он вышел.
— Докладывайте.
— Товарищ полковник. Мы тут — ну, словом, все девочки — вещички собрали. Для малышки этой. А то ж она раздета вся. Ничего такого похабного, мы ж понимаем… Свитерки там, трусики, носки теплые. Верхнее она пускай лучше солдатское носит, чтоб эти кобели не кидались, а нижнее — вот. Вы уж не побрезгуйте, не обижайте девчонок. Они — от чистого сердца!
— Ну, спасибо. Как звать-то тебя?
— Любка.
Зубров внимательно на нее посмотрел, помолчал.
— Спасибо своим девочкам, Любка, скажи. Выручили. Я уж думал в портянки ее заворачивать. Жалеете, значит.
— Как не пожалеешь? Мы ее вчера видели — все ребрышки наружу и рот в крови. Оно ж еще дитя, за что ей наши беды! Вы уж за ней присмотрите, товарищ полковник! Мы тут на птичьих правах, а вы в случае чего защитите. Ну, я пошла.
— Иди, Любка. Не обижают вас?
— Не, ребята хорошие. До свиданья, командир.
Зубров приволок узел в купе. Девочка как была в салымоновой куртке, достающей ей ниже колен, забилась в угол на койке. Вчерашнюю ночь она тут пробыла одна: у Зуброва были дела поважнее, чем приглядывать за девчонкой.
— Вот тебе одежки всякие. Солдатскую форму выдадим своим порядком. Через полчаса зайду — чтоб готова была!
Девочка даже не спросила, к чему такому ей надо быть готовой. Похоже, она была немая, но это Зубров намеревался разъяснить позже. Он сказал Драчу насчет десантной формы малого размера, и через полчаса навстречу полковнику поднялся мальчик-солдат, нестриженый только.
— Как тебя звать?
— Оксана.
— А фамилия есть?
— Харченко.
— Сколько тебе лет?
— Семнадцать почти…
— Что значит почти?
— Через месяц будет. Я в десятый класс перешла.
Тут Зубров вспомнил, что где-то на свете есть школы, куда ходят дети, и там уже начался учебный год. Или должен был начаться.
— Почему ты в обкоме была?
— У меня папа там работал. А два дня назад приходит и говорит мамочке: началось, собирайтесь быстренько. На вертолетах, говорит, забирать будут. Сутки мы там просидели. А потом…
— Что потом — я видел. Да не реви ты, господи! Никто тебя тут не обидит. Жить будешь тут, на довольствие поставим. А высадим в безопасном месте. Зубы-то все целы?
— Кажется, да.
— Вот и хорошо, а то тут у нас врача нет. Отсыпайся. Душ тут рядом и сортир. Из вагона не выходи без спросу.
— Дяденька!
— Что? — Зубров опешил. Никто его так еще не называл за всю его жизнь.
