Виктор Суворов - Золотой эшелон
— А шо, хлопцы, дружку моему Витьке Зуброву подарим заради дипломатических отношений?
— Тачанку ему, батько! Расписную, да с пулеметом! Пускай гоголем по Москве ездит!
— А ще пару добрых коней! Серых в яблоках!
— Тю, дурной! Ему ж белых надо!
— А краще черных, с лентами!
— Та рушников пару! Нехай бабы вышьют!
— А може, ихнее русское знамя? Яки там цвета? Синий, белый — помню, а третий забыл.
— Красный, дурень!
— Ты мне голову не крути! Не может быть, шоб красный!
— А я ж тебе говорю…
И пошли савеловцы головы ломать над подарками. Непроста це штука — дипломатия!
Щегольской поручик Преображенского полка тоже смотрел телевизор в тот вечер. Господа офицеры после передачи собрались поделиться впечатлениями и осадить их шампанским.
— Недурно, господа, право слово, недурная программа!
— Вы, ротмистр, идеалист, вам положено все видеть в розовом свете. Еще неизвестно, что из этого выйдет. Не очевидно, чтоб полковник…
— Маршал, господин поручик!
— Благодарю… так вот, чтоб ваш маршал склонялся к идее монархии.
— А почему, господин подпоручик, «мой маршал»? Мы ведь ему еще не присягали!
— Разумеется нет. Простите за неудачное выражение.
— А возможно, России монархия пока и не нужна?
— Господа, тогда мы и присягать не можем.
— Вот он говорит, что выборы — через полгода.
— Выборы кого? Советов?! Хватит, натерпелись!
— Не горячитесь, капитан, те советы никто не избирал. Да и слова он такого не употреблял, насколько мне помнится — советы.
— А первого Романова зато — избирали!
— Нет, господа, его речь программой назвать трудно. Это так — основание подумать.
— Вот и подумаем. Не присягать же кому попадя.
— Может, приветственный адрес ему отправим?
— Человеку, который ни разу не употреблял слово «империя»?
— Однако про армию он хорошо говорил…
— Про гвардию, однако, ни слова не изволил!
Было над чем подумать Преображенскому полку.
Всю ночь провели в спорах. До дуэлей, однако, не дошло. Решили наутро: пока не присягать, подождать развития событий.
Капитан Драч, находящийся на постое у деда Петро, узнав командира на экране, подскочил и заорал:
— Любка! Дед Петро! Скорей идите!
Любка подлетела мигом:
— Что, мой желанный? Водички?
Но, увидя «Ивасикова полковника», тихонько примостилась рядышком. Дед Петро вниманием телевизор не удостоил:
— Опять брешут чего-то. Как вам смотреть не тошно?
— Не, дед, на этот раз не брешут!
— А они каждый раз говорят, что теперь не брешут. Вы еще дурни молодые, вот и верите. А я уже старый-битый, все их масти повидал.
— Дед, он про собственность на землю говорит! Неужели же свой кусок земли получить обратно не хочешь?
— А вот и не хочу. Начну пахать на старости лет, а потом опять раскулачат, да еще и посадят. Или приедут из города — весь хлебушек конхвискуют. Хватит, видели!
— Да нет, дед, теперь все по-другому.
— Может, мне еще и сына с того света вернут?
Сына своего, арестованного еще мальчишкой за то, что собирал колоски на колхозном поле, пока отец воевал, дед Петро забыть не мог: двадцать лет вел поиск с помощью знакомого интеллигента, умевшего писать во все инстанции. Потом получил наконец свидетельство о смерти заключенного такого-то в исправительном учреждении. Притих, постарел в один день. И с тех пор никому не верил. Одна надежда у него оставалась, что власти и тут соврали, по своему обыкновению, и в один прекрасный день вернется в домишко его покосившийся сын Пашка — не малец уже десятилетний, каким его Петро оставлял, уходя на фронт, а взрослый мужик, кормилец. Посмеются они с Пашкой над брехливыми инстанциями и заживут — лучше не надо.
Полковник Зубров никак в этом смысле обнадежить деда Петро не мог, и потому внимания его не заслуживал. А Драч и Любка в тот вечер еще долго шептались в своем уголке, но о чем шептались — слышать мог только упрямый дед, которому Петрович раздобыл недавно через Санька импортный слуховой аппарат.
«Говорит Лондон. Наш корреспондент сообщает из Лос-Анджелеса, что сюда по приглашению бывшего Президента США Рональда Рейгана прибыл на отдых Президент СССР Михаил Горбачев с супругой. Однако на состоявшейся вскоре по приезде пресс-конференции советские гости заявили, что не намерены более возвращаться в СССР и просят политического убежища у правительства Соединенных Штатов. На расспросы журналистов о причине такого неожиданного решения супруги Горбачевы ответили, что выбрали, наконец, свободу и чувствуют себя вполне счастливыми. «В этой ужасной и варварской стране никогда не будет настоящей перестройки», — заявил корреспондентам Михаил Горбачев, а госпожа Горбачева пояснила, что оба они получили приглашение прочесть курс лекций в университете в Беркли, где, как заявили гости, «остались еще настоящие последователи учения о научном социализме».
Это неожиданное известие вызвало бурную реакцию всего мира. На японской бирже резко упали акции, что привело к столь же катастрофическому падению на биржах Гонконга, Нью-Йорка, Франкфурта и Лондона».
Американское посольство, обменявшись с Вашингтоном бурным потоком радиограмм, направило маршалу Зуброву поздравление с изъявлением готовности к мирному сотрудничеству. Зубров таковую готовность также изъявил.
Оборотистый Джим Хорн из Чикаго в тот же вечер уточнил, как правильно пишется имя Зуброва по-английски, и пошел штамповать футболки с его портретами.
Четырнадцатилетняя Мария Де Лопес из Барселоны послала Зуброву вышитое ею изображение святой Терезы. В приложенном письме она спрашивала, как главнокомандующий относится к феминизму.
«Чем все это кончится? — спрашивали себя многие. И в тот день, и на следующий, и через неделю. — К худу ли, к добру то, что произошло, и во что выльется?» Однако на этот вопрос мог бы ответить только Миша-пророк. А он, как известно, телевизор не смотрит принципиально.
