Карел Чапек-Ход - Чешские юмористические повести. Первая половина XX века
Погасив синюю лампу, я зажег верхний свет.
— Пойду разогрею сосиски! — живо вскочила она с места.
С тех пор она решительно отказалась участвовать в сеансах вживания. Речь ее запестрела таким количеством чисто нусельских выражений, что у меня уши вяли, а глаза лезли на лоб.
«Врды, врды, ой, дуда, ой, дуды!»
А с какой смелостью и решительностью она стала соваться во все мои дела! Я прямо-таки немел от презрительных оценок, которые она раздавала лучшим умам человечества! И эти ее — «лучше бы ты деньги зарабатывал»!
Однажды я увидел ее на Пршикопах {144} в роскошном желтом автомобиле, рядом с каким-то субъектом в очках и в берете, сидевшим за рулем. Это было утром в субботу. Пришла она только в понедельник вечером и стала решительно все отрицать. Якобы у нее заболела мамаша, и она должна была готовить обед. И чтобы я сходил к ним домой и убедился.
А когда у меня ночевал Отомар, я, наоборот, никак не мог ее выставить из квартиры.
Кто, да что, да он просто мужик из деревни — дубина неотесанная! Деньги-то хоть у него водятся?
Я проклинал непостоянство женской натуры.
Я часто писал Отомару меланхолические письма, настойчиво звал его к себе. Оказавшись в столь бедственном положении, чувствуя себя вконец измученным,— мне опротивела жизнь и осточертела работа — я прямо-таки прильнул душой к своему старшему, более опытному другу. Я все больше уважал его за то, как виртуозно владел он искусством жить. Несмотря на свою горькую судьбу, он сумел сохранить душевное равновесие, сберечь свой внутренний мир, мир человека, глубоко образованного, высоко стоящего над житейскими мелочами, позволяющего себе добродушно и в то же время иронически относиться к жизни и к самому себе.
И что это за волшебный амулет, который хранит Отомара?
Разум — вот что это такое! Разум, и ничего, кроме разума,— вот что помогает владеть собой, обуздывать свои страсти, а в дополнение к этому — постигать еще и сущность бытия.
К черту инстинкты! Пусть летит в тартарары вся эта муть — эмоции и сантименты, слезливая лирика, все эти мистические погружения в таинственные глубины загадочной души! Только разум, только рациональная организация жизни, строгая логика мысли и поступков могут вытащить тебя, Яромир, из трясины ссор и споров, крокодиловых слез, из потока всевозможных оскорблений, самое невинное из которых — это «изверг рода человеческого»…
Разум! Разум!
О, небеса, сжальтесь надо мной и зажгите во мне светильник разума!
Теперь Отомар приезжал каждые две недели навещать больную жену.
Я ждал, что он пригласит и меня пойти вместе с ним в Велеславинскую {145} больницу.
Но когда, приехав уже в третий раз, он опять меня не позвал, я не выдержал:
— Я хотел бы навестить твою жену.
Он отрицательно покачал головой.
— Ну так передай от меня хотя бы этот букет.
Он взял гвоздики, завернутые в прозрачную бумагу, положил на кресло и забыл, уходя.
Вернулся он только под вечер.
— Ты передал мой привет?
— Да!
— Она меня не забыла?
— Она тебя прекрасно помнит,— прохрипел он и после долгого молчания стал цедить сквозь зубы:
— Да, она тебя часто вспоминает, но сначала я должен поблагодарить тебя за твои университеты… Хорошенькую же ты подложил мне свинью! Но это уже позади. Оказывается, ты что-то ей внушил, непонятно что,— про какую-то башню, с которой она должна все время смотреть. Она и смотрит, и ей делается дурно, потому что у нее аэрофобия — боязнь высоты… Это была блестящая идея — послать на башню женщину, которая не решалась смотреть даже со второго этажа. К тому же у нее и мисофобия, страх перед грязью, и она все время убирает в своей комнате птичий помет, который якобы оставляют стаи ворон, кличет с башни свою мать, которая всегда была с ней, воображает себя девочкой, будто вернулась назад, в прошлое, будто она все та же Марженка из Драсовки. Забыла, что замужем, что у нас двое ребятишек… Требует чернила и ручку или карандаш — собирается писать в Румынию. Влюбленно смотрит на врача, договаривается с ним о свадьбе, думает, что это Франтишек, а со мной советуется, как с адвокатом.
Я ужаснулся, явственно представив себе все, о чем он мне сказал.
У каждой женщины есть два возлюбленных. Один — идеальный, воображаемый, о котором она мечтает с юных лет, этакий сказочный принц, ищущий свою Золушку, прекрасный как ангел. Она продолжает мечтать о нем и в серые дни своего унылого замужества, радуясь, когда в известных романтических обстоятельствах ей вдруг повстречается некто, отдаленно напоминающий ее идеал, который она продолжает искать в романах, в фильмах, в театре. И другой — возлюбленный реальный, кому она впервые отдала тело и душу, жаждущую любви. И оба они, как два товарища по несчастью, как два кровных брата, стоят в роли утешителей у ложа смертельно тоскующей девушки, потом женщины, потом старушки — ведь женщины боятся одиночества — а любой мужчина, кроме этих двоих, для нее — пустое место…
Меня не удивляло, что Отомар мучился от ревности: он ревновал к давно умершему деревенскому парню Франтишеку — к первой марженкиной любви, ревновал к боярину, и, может быть, ко мне.
Мы значили для его любимой жены нечто гораздо большее, чем он — посторонний адвокат!
В те дни я получил от какого-то студента философии оттиск его статьи в журнале «Ческа мысль» {146} — «Диалектическое исследование эстетических ценностей».
«Многоуважаемый господин писатель! Я тот самый гимназист, который слушал вашу лекцию шесть лет тому назад и сидел в первом ряду, а потом еще подходил к вам во время перерыва. Может быть, вы и вспомните меня. Я еще тогда решил посвятить себя изучению чистой философии…»
Вот видите! Стало быть, я не напрасно приезжал в тот город. В итоге поездки мы имеем: счастливую супружескую пару, которую уже вторично навестил аист, одну кандидатскую диссертацию, и еще — дружбу с Отомаром, прочистившую мне мозги! И это, разумеется, не все, и если покопаться как следует, определенно найдешь что-то еще, не пропавшее даром! Наверняка какие-то мои слова запали в чьи-то души, проникли в кровь, вошли в сознание, дали свои всходы, а потом вновь всплыли в рассуждениях, мыслях, оценках, поступках. Вполне вероятно, что в эту самую минуту одна из выпускниц учительского института ведет урок и излагает детям мои же идеи, только облеченные в более простые слова. Может быть, даже пан секретарь Гимеш, получивший — при поддержке пани Мери — пост директора городской управы, или глухой старик, весовщик с сахарного завода… как-то… где-то… одним взглядом, словом, жестом… кто знает? Кто может сказать что-нибудь наверняка? Ведь влияния духовные, проникая в нас, циркулируют где-то внутри по сложным спиралям, оседают в хитросплетении парабол, откладываются в глубинах души и вновь проступают в сгустках мысли, но уже в ином виде, претерпев всевозможные изменения.
Бьюсь об заклад!
Я не был свечкой, коптившей небо, неизвестно для чего и зачем; горевшей без всякой цели, просто так; и никому не нужной, разве только — горсточке дилетантов устроителей, создававших видимость деятельности, чтобы переплюнуть соседний город да чуточку погреться в неверных лучах сомнительной писательской славы.
«И вовсе не был я таким покинутым и одиноким, как мне казалось,— сказал я себе.— И люди там вовсе не были поглощены лишь своими собственными, чисто практическими делами или сугубо местническими интересами. И они тоже кое-что умели и чего-то стоили, но не любовались собой, не хвастались, а скромно помалкивали!»
«Ты мыльный пузырь, раздувшийся от сознания собственной значимости,— ругал я себя.— Да ты и в подметки не годишься ни супруге управляющего, ни пану директору музыкальной школы, обучающему детишек играть на скрипочке народные песни, ни счастливой бабушке Петрика Гадрбольцева!»
Вещи самоочевидные всегда доходят с трудом.
В тот день я постарался взять себя в руки, вытряс остатки своих малодушных чувств к нусельской Лие Путти и, сбросив тяжкие оковы, чувствуя себя вольной пташкой, отправился в псарню на Кламовке, купил хорошенькую сучку терьера, а в магазине на Спаленой улице — гармошку марки «Кебрдле» с регистром в четыре октавы и в сто девяносто шесть басов.
Через полгода Отомар опять приехал в Прагу, но ко мне не зашел, а послал по почте траурное извещение.
Я зашел в цветочный магазин на Флоре заказать венок.
— Сколько стоит приличный венок? Гм, тогда только букет, но хороший!
— А какую вы хотите надпись на ленту?
— Разве это обязательно? Наверное, это стоит дороже?
— Так принято, сударь. Семья и родственники будут знать, кто прислал цветы, а кто нет!
— Да, это важно! Вы правы! Напишите золотыми буквами: «Дражайшей пани Мери — Йон!»
