Карел Чапек-Ход - Чешские юмористические повести. Первая половина XX века
Но пани Мери? У нее ведь двое живых детей! Нет, здесь что-то не то!..»
Погруженный в свои мысли, я очень невнимательно слушал пояснения четвертого по счету сопровождающего, которым теперь стала пожилая кухарка в поварском колпаке и белоснежном кружевном переднике, встретившая нас в кухне.
Как только мы вошли, она сразу же принялась рассказывать об аппарате для варки черного кофе, о кухонных комбайнах, которые перемалывают, крошат, дробят, о миксерах для приготовления теста и взбитых сливок, о преимуществах электрических плит и решеток для поджаривания отбивных, бифштексов, тостов, о способах приготовления в доме Жадаков pommes frittes [72] по рецепту знаменитого Булана.
Спускаясь с доктором на первый этаж, я вспомнил высказывание Гоббса {100} о собственнической психологии: владение теми или иными ценностями дает собственнику приятное чувство превосходства над другими людьми.
Когда мы оказались перед входом в адвокатскую контору, где начиналась лестница в подвал, доктор Жадак, о чем-то поразмыслив, хрипло произнес:
— Внизу у нас пррачечная, центральное отопление и рразные кладовые!
Мы посмотрели друг на друга.
Я махнул рукой, мол, «бог с ними», и сказал:
— Но мне хотелось бы посмотреть то место, где замурована монахиня, согрешившая с молодым егерем.
— С егеррем? — переспросил доктор Жадак и с иронической готовностью показал на вход в канцелярию:
— Пррошу!
Мы прошли через две темные комнаты, наполненные стуком пишущих машинок.
— Господин доктор, подпишите пожалуйста,— догнала нас старообразная барышня в очках.
— Я скорро веррнусь!
Оказавшись в последней комнате конторы, мы через ржавую дверь,— ею, видно, пользовались очень редко,— вышли в боковой коридорчик, заканчивающийся наглухо закрытыми воротами, из-за которых доносился уличный шум, шаги и голоса прохожих.
Выбрав из связки ключей самый маленький — от английского замка — доктор открыл обитые жестью двери какой-то кладовой, впустил меня внутрь и сказал:
— Сейчас прриду.
Я оказался в двух крошечных комнатенках, где вдоль стен со свисающими паутинами стояли книжные полки. Они доходили до самого потолка, почерневшего от сажи и грязи. Стертая побуревшая картина конца 80-х годов прошлого века, грубые половицы некогда коричневого цвета, застеленные драными выцветшими ковриками, умывальник с отбитыми краями, старый диван необыкновенной длины, из которого торчали клочья соломы, деревянная доска на козлах, заваленная кипами книг и бумаг и призванная служить письменным столом, диплом юриста под разбитым стеклом на стене — все это свидетельствовало о том, что я находился в личной резиденции доктора Жадака.
Деревянный топчан с мятым, давно не стиранным покрывалом и разбросанными одеялами, немытые чашки, оставшиеся от завтрака, куски черного хлеба и колбасные очистки, горящая печурка в углу комнаты — все это говорило о том, что доктор Жадак здесь спит, завтракает, ужинает, сам убирает за собой и сам себе готовит еду. Сам он и затопил перед тем, как подняться наверх. Ведь не случайно его рука, которую он протянул мне, здороваясь, была в саже.
Почувствовав внезапное облегчение, я с удовольствием потянулся.
«Браво! Каждый женатый человек нуждается в таком вот интеллектуальном свинюшнике, где он сам себе хозяин!»
Я закурил, взяв со стола дешевую сигарету, и начал рассматривать стеллажи, где в полном беспорядке стояли и лежали книги эпохи национального возрождения, старые юридические журналы, номера «Светозора» {101}, словари и газеты, тома беллетристики на разных языках, экономическая и философская литература — все это было рассовано по полкам как попало и где попало.
Я выхватил кипу бумажного хлама — оттиски, брошюрки, газетные вырезки, старые каталоги, прейскуранты на саженцы и письма.
«Ай-ай-ай, оказывается пан доктор размышляет над проблемами философии права и ведет переписку с целым миром!»
Измазанными пальцами я приподнял крышку одной из многочисленных коробок.
Шишки, опять шишки. Семена хвойных деревьев.
Мне попалась растрепанная половинка моего собственного сочинения. Темпераментный читатель с такой силой подчеркивал слова и строчки, что страницы рвались под грифелем карандаша. Поля испещрены восклицательными знаками, знаками вопроса, всевозможными пометками, язвительными замечаниями, многие места перечеркнуты.
«С чем вас и поздравляю!» — сказал я сам себе.
В эту минуту щелкнул замок и дверь стремительно распахнулась.
— Серрдечно вас прриветствую,— сказал пан доктор, взяв меня за обе руки и сильно, до боли, сжав их. Он весь как-то преобразился, воспрял духом и стал бегать взад-вперед, меряя своими саженьими шагами комнату и до хруста в пальцах потирая руки.
На него приятно было смотреть. Это был совсем другой человек, непосредственный и оживленный, который от радости прямо не знал, с чего начать.
Он положил передо мной пачку сигарет, поставил бутылку коньяка. Сунул на плиту кастрюльку с водой и, не переставая ходить по комнате, начал яростно крутить ручку кофейной мельницы. Внезапно ручка отскочила, перелетела через стол и, стукнув меня по лбу, свалилась на колени.
— Ох, пррошу пррощения!
Я почесал затылок.
Наверное, это получилось очень смешно, потому что мы дружно расхохотались.
Я не мог остановиться, у меня была такая потребность высмеяться, что от хохота я повалился на кушетку, задрав вверх ноги. Доктор Жадак даже отставил в сторонку мельницу, такое его сотрясало ржанье, рвавшееся из лошадиных уст. Он не мог стоять, а опустился на стул, согнувшись в три погибели; пламя печурки отбрасывало на него красноватый отблеск, похожий на стекавший сироп.
Не было конца нашему веселью.
Мы смеялись не над ручкой, отлетевшей от мельницы.
Конечно же, не над нею смеялись мы!
— Так, а теперь давайте рразберремся, что же занимает наш ум!
Он взял у меня из рук растрепанную половинку моей книги и стал ее листать:
— Hic Rhodus! [73] {102} Так как же вы себе представляете этого духа земли? Ведь это не что иное, как дух грубой плоти, а вы приписываете ему всякие возвышенные свойства, называете «искусным мастером», «опытным пожарным», «конструктором сердечного аппарата», «барабанщиком, сокрытым в ухе», «зодчим человеческого скелета», призываете изучать его творчество и исповедовать религию тела!
Одним глотком я выпил чашечку крепкого черного кофе с коньяком, поудобнее устроился на кушетке и насмешливо сказал:
— Выходит, мне придется стать тем точильным бруском, на котором адвокат собирается оттачивать свой интеллект? Да не будь я гостем вашего вигвама и не знай я, что вы занимаетесь в общем-то полезным делом, я бы и разговаривать с вами не стал. Ведь это и ребенку ясно!
— Вы отвечаете не по существу, приятель,— сказал мой оппонент иронически снисходительным тоном защитника, который опровергает показания завравшегося свидетеля.— У меня есть ряд замечаний по вашей главе о духе земли {103}: хорошую идею вы интеррпретируете грубо натуралистически, и это противоречит вашим же утверждениям…
— Что? — я так и подпрыгнул.— И это вы говорите мне? Да разве речь идет о материи, а не о духе? И разве материя имеет душу? И вообще, что такое наше мировоззрение, как не поэтический антропоморфизм? Я не хочу, чтобы своим голубым карандашом педанта вы заносили меня в список вульгарных материалистов. Пантеистический принцип, который я исповедую в этой главе, не знает противоречий между материальным и духовным. Их единство определяет смысл человеческого существования в природе и обществе. Так-то вот, милейший пан доктор. И не смотрите на меня, как генеральный прокурор на обвиняемого! Лучше переверните страничку и прочтите, как надо строить свою жизнь. Надо жить ярко и полнокровно, сливаясь со всем живущим и прежде всего с людьми, надо уметь сочувствовать их заботам и тревогам, их радостям и страданиям. Надо преодолеть — и в первую очередь нам с вами — свое высокомерие интеллектуалов и слиться с массами людей, растворившись в океане тел и душ. Надо забыть себя, отрешиться от своего «я», а вам это крайне необходимо, потому что, потому что,— добавил я уже вполне миролюбиво,— вы сам свой безжалостный палач, вы, вы, вы одинокий петух, кукарекающий для собственного удовольствия на заброшенном пустыре.
Сказав это, я залпом осушил рюмку мартеля, вытянулся на кушетке и закурил помятую дешевую сигарету.
— Все это прекрасно,— спокойно заговорил доктор.— Только, если посмотреть на вещи трезво, у нас с вами ведь нет ничего, кроме разума, одного лишь разума и только разума. Можете считать его плотом, подхваченным жизнью, ее безрассудными волнами — все равно это то самое бревнышко, за которое мы с картезианских времен {104} стараемся уцепиться руками и ногами. У нас нет иной опоры, дружище, нет ничего прочнее человеческого разума, опирающегося на научно познанную реальность, на логику, которая служит нам единственным ориентиром в познании абсолютных и sub specie [74] относительных истин {105}, необходимых для создания тех правовых норм, без которых невозможно ни судить, ни осуждать. Эта правовая этика…
