Курт Воннегут - Да благословит вас бог, мистер Розуотер, или Бисер перед свиньями
Окончив уборку, Диана удалялась в свою комнату над гаражом Розуотеров, рассчитанным на шесть машин. Сейчас средства передвижения в нем были представлены только фордом-фаэтоном выпуска 1936 года, под который вместо снятых колес были подложены чурбаки, и красным велосипедом с пожарной сиреной на руле. На велосипеде в детстве катался Элиот.
После работы Диана обычно сидела в своей комнате, слушала разбитый зеленый пластмассовый приемник или листала библию. Читать она не умела. Библию свою замусолила до лохмотьев. На столе у ее кровати стоял белый телефон, взятый напрокат, — она платила за него семьдесят пять центов в месяц помимо обычной телефонной платы.
Загрохотал гром.
Диана завопила и стала звать на помощь. Кричала она не зря. В 1916 году молния убила ее отца и мать во время пикника служащих Розуотеровской лесопромышленной компании. Диана не сомневалась, что и ей суждено погибнуть от молнии. А поскольку у нее всегда болели почки, она была уверена, что молния как раз в них и шибанет.
Диана схватила трубку своего белого телефона. Набрала единственный номер, который набирала всегда. Она всхлипывала и стонала, ожидая, когда на другом конце провода отзовется тот, кому она звонит.
Ответил Диане Элиот. Голос его звучал бесконечно ласково, доверительно-отечески, как если бы виолончель заговорила по-человечески на низких нотах.
— Фонд Розуотера слушает, — сказал Элиот. — Чем мы можем вам помочь?
— Опять это электричество за меня принялось, мистер Розуотер! Вот я и решилась вам позвонить. Мне так страшно!
— Звоните в любое время, милая. Я затем здесь и нахожусь.
— Увидите, в этот раз оно до меня доберется.
— Вот проклятье! — Элиот искренне рассердился. — Уж это мне электричество! За что оно вас мучает? Это несправедливо!
— Чем вечно меня пугать да заставлять звонить вам, лучше б оно нацелилось хорошенько да прикончило меня.
— Ну что вы, голубушка! Случись такое, наш город был бы крайне опечален.
— Да кто бы обо мне пожалел?
— Я.
— Ну, вы-то всех жалеете. А еще кто?
— Многие, очень многие, милая.
— О бестолковой-то старухе! Ведь мне шестьдесят восемь!
— Шестьдесят восемь лет — прекрасный возраст.
— Шестьдесят восемь лет жить на свете — ужас как долго! Особенно если за все шестьдесят восемь лет ничего хорошего не было. Со мной за всю мою жизнь ничего хорошего не случалось. Да и с чего бы? Я ведь стояла за дверью, когда господь бог раздавал умные головы.
— Ну, это неправда.
— И оставалась за дверью, когда господь раздавал сильные, красивые тела. Даже в молодости я ни бегать, ни прыгать не могла. Ни разу себя здоровой не чувствовала — ни разу в жизни. С малых лет меня то газы мучили, то ноги отекали, то почки болели. И когда господь раздавал деньги да удачу, я тоже была за дверью. А когда набралась храбрости, вышла из-за дверей да прошептала: «Господи боже, милый, добрый боженька, вот она я!», ничего хорошего уже не осталось. Пришлось богу дать мне вместо носа старую картофелину. И волосы он мне дал — не волосы, а стекловату, и голос как у лягушки.
— У вас вовсе не квакающий голос, Диана. У вас очень приятный голос.
— Как у лягушки, — стояла она на своем. — Там, в раю, как раз прыгала такая лягушка, мистер Розуотер. Господь бог собрался отправить ее на нашу бедную землю, чтоб она здесь заново народилась, но эта старая лягуха была хитрая. «Милый бог, — сказала эта хитрая старуха лягушка, — если тебе все равно, я бы лучше заново не рождалась. Не такая уж радость быть на земле лягушкой». И господь оставил лягушку в раю, и она прыгает себе там наверху, и никто за ней не гоняется, чтоб насадить на крючок да ловить рыбу, и лягушачьи лапки там тоже никому не нужны — никто их не ест. А мне господь бог отдал ее голос.
Снова загремел гром. Голос Дианы поднялся на целую октаву:
— Надо было и мне сказать богу, как та лягушка, — таким, как Диана Лун Ламперс, на земле радости мало!
— Ну, ну, Диана! Ну, ну, — сказал Элиот. Он отхлебнул из бутылки «Южной утехи».
— И почки мне весь день покоя не дают, мистер Розуотер.
— Я бы очень хотел, чтоб вы посоветовались насчет ваших бедных почек с врачом.
— Уже советовалась. Ходила сегодня к доктору Уинтерсу. Он сказал, что у меня не почки вовсе, а голова не в порядке. Все от нее идет. Нет, мистер Розуотер, для меня теперь один только доктор — вы.
— Но я же не доктор, милая!
— Мне все равно. Да все врачи Индианы не вылечили столько безнадежных, сколько вы.
— Ну что вы!..
— А как же — стоило мне послушать ваш добрый голос, и почкам моим полегчало.
— Я очень рад.
— И гром затих, и молний нет.
Это была правда. Слышался только безнадежно сентиментальный мотив падающего дождя.
— Значит, теперь, милая, вы сможете уснуть?
— Спасибо вам. Ох, мистер Розуотер, да вам памятник надо поставить посреди города — из золота и бриллиантов, из самых драгоценных рубинов и чистого урана. Ведь вы из такой семьи! Такое у вас образование, такие деньги, такое воспитание! Небось ваша матушка вас ишь каким хорошим манерам научила! Вы же могли жить в каком захотите большом городе, разъезжать себе на кадиллаках со всякими богачами да ловкачами, и оркестр бы вам играл, и все бы вас приветствовали. Вы могли бы стать таким важным и знатным, что глянь вы на нас, серых, глупых, простых людишек в бедном округе Розуотер, мы бы все вам букашками показались.
— Ну что вы!..
— У вас все было, чего только душа ни пожелает, и вы все это отдали, чтоб помогать бедным людям, и бедные люди это понимают. Да благословит вас бог, мистер Розуотер. Спокойной ночи!
ГЛАВА 6
— Я во всем виню себя, — сказал сенатор.
— Очень великодушно! — сказал Мак-Аллистер. — Только не забудьте уж тогда взять на себя ответственность и за все, что случилось с Элиотом во время второй мировой войны. Ведь это, без сомнения, ваша вина, что тот дом был весь в дыму и в нем оказались пожарные.
Мак-Аллистер имел в виду непосредственную причину нервного срыва, который случился с Элиотом в конце войны, в Баварии. Дом в дыму был кларнетной мастерской. Предполагалось, что в нем засели отборные эсэсовцы.
Элиот повел свой взвод брать этот дом. Обычно Элиот пользовался одним видом оружия — автоматом Томпсона. Но тут он взял в атаку винтовку с примкнутым штыком, поскольку боялся в дыму застрелить кого-нибудь из своих. До тех пор он еще ни разу не заколол никого штыком, ни разу за все время этой кровавой бойни.
Элиот метнул в окно гранату. Когда она взорвалась, капитан Розуотер бросился в окно следом за ней и оказался по самые глаза в стоячем пруду медленно оседающего дыма. Он задрал голову, чтобы дым не попал в ноздри. Он слышал, как перекликались немцы, но не видел их.
Элиот сделал шаг вперед, споткнулся о чье-то тело, упал на другое. Это были немцы, убитые его гранатой. Он поднялся и оказался лицом к лицу с немцем в каске и противогазе.
Как положено хорошему солдату, Элиот двинул врага коленом в пах, воткнул ему в горло штык, выдернул штык и треснул немца по зубам прикладом.
И тогда откуда-то слева послышались вопли американского сержанта. По всей вероятности, видимость слева была намного лучше, так как сержант орал:
— Не стреляйте! Слышите, ребята, не стреляйте! Господи помилуй! Это же вовсе не солдаты! Это пожарные!
Так оно и было. Элиот убил трех безоружных пожарных. Трех мирных деревенских жителей, занятых благородным и, безусловно, невозбраняемым делом, — они старались уберечь кларнетную мастерскую от соединения с кислородом.
Когда санитары сняли противогазы с убитых Элиотом немцев, оказалось, что это два старика и мальчик. Штыком Элиот заколол мальчика. С виду ему было не больше четырнадцати.
Минут десять после этого Элиот вел себя вполне нормально. А потом, ни слова не говоря, улегся посреди дороги, прямо под идущий грузовик.
Грузовик успел остановиться, но колеса его коснулись капитана Розуотера. Когда перепуганные солдаты кинулись подымать Элиота, оказалось, что он совершенно недвижим, словно окостенел. Им пришлось оттащить его за ноги и за волосы.
В таком оцепенении он пребывал еще двенадцать часов, не пил, не ел, вот его в отправили обратно в развеселый Париж.
* * *— А как он вел себя в Париже? — допытывался сенатор. — Там он показался вам нормальным?
— Вот потому-то я с ним и познакомилась.
— Не понимаю.
— Струнный квартет отца выступал в одном американском госпитале, в психиатрическом отделении — там отец разговорился с Элиотом и решил, что из всех американцев, с кем ему приходилось встречаться, Элиот самый нормальный. Когда Элиоту позволили выходить, отец пригласил его к нам на обед. Помню, как отец представил его: «Я хочу, чтоб вы познакомились с этим американцем. Он единственный из всех своих соотечественников заметил вторую мировую войну».
