В. Попов - Альманах всемирного остроумия №1
Никто не прерывал молчания. Разбойники переглянусь; казалось, никто уже не дерзал нанести смертного удара гениальному певцу. Наконец, один ив них подошел к Страделле и коснулся плеча его. «Встань, – сказал он взволнованным голосом, – Господь услыхал твою молитву. Иди с Богом».
* * *В небольшом итальянском городке Бергамо был оперный театр, имевший очень посредственных певиц и певцов, но превосходных хористов. По крайней мере большая часть последних сделалась впоследствии знаменитыми певцами, музыкантами или композиторами. Донзелли, Сривелли, Теодор Бианки, Мори, Дольчи начали свою карьеру тем, что участвовали в хорах бергамского театра. Между ними был тогда один молодой человек, очень скромный и очень бедный, но любимый всеми. В Италии оркестр и хоры получают не слишком большое вознаграждение, а потому иногда случается, что, зайдя в лавку сапожника, вы узнаете в хозяине, первую скрипку оркестра, а в работниках – тех музыкантов, которые вчера вечером в театре разыгрывали пред вами какую-нибудь оперу, кто на кларнете, кто на гобое. Таким образом и молодой человек, о котором мы говорим, для поддержания себя и своей матери с обязанностями хориста соединял еще другие, хотя более скромные, зато и более доходные: он был просто портной. Однажды он принес к знаменитому певцу Нозари новые панталоны. Артист посмотрел на него пристально и спросил: «Я, кажется, видал где-то тебя прежде?» – «Очень может быть, сударь, что вы меня видели в театре: я хорист здешней труппы». – «Хорош ли у тебя голос?» – «Не слишком, сударь: я с трудом могу взять sol. «Посмотрим, – сказал Нозари, подходя к фортепьяно, ну, давай-ка сюда твою гамму». – Хорист повиновался, но, дойдя до sol, он должен был остановиться. – «Ну, скорее! бери 1а!..» – «Не могу, сударь…» – «Возьми 1а, говорят тебе!» – «La, la, la». – «Теперь si». – «Но, сударь. – «Бери si, чорт возьми, или я тебя…» – «Не сердитесь, сударь, я попробую. La, si, la, si, do!» – «Ага, видишь, – вскричал Нозари с торжествующим видом. – Ну, теперь, мой милый, слушай, что я тебе скажу: обрабатывай свой голос, трудись, учись, и ты сделаешься первым тенором Италии». Нозари не ошибся. Бедный хорист, который для своего дневного пропитания должен был шить панталоны, впоследствии имел около двух миллионов франков состояния и назывался Рубини[109].
* * *Однажды Бальф[110], состоя басистом при парижской итальянской опере, находился на вечере у графини Мерлен, известной во многих отношениях в литературном и музыкальном мире. Увлеченный настоятельными просьбами гостей, Бальф сел за фортепьяно и пропел знаменитую арию из «Севильского цирюльника» «Largo al factotum». Ария эта была коньком Россини, – никто не пел ее лучше его, и Бальф, зная слабость маэстро, никогда не соглашался исполнять ее в частных домах; в этот же вечер он не полагал встретить Россини и решился на трудный подвиг. Едва окончил он, как Россини, незаметно вошедший во время пения, бросился обнимать молодого артиста и, взяв его за руку, громко произнес: «Вот единственный соперник мой, он один понял меня».
* * *Известный композитор Мишель Бальф в молодости своей был певцом при Миланском театре и ставил на сцене одну из своих опер «Генрих IV» (Enrico IV). Первый скрипач того театра был один из тех стариков, которые, будучи убеждены в собственном достоинстве, верят в талант только тогда, когда он развивается посредством долголетней опытности. Постановка оперы, написанной молодым певцом, была не по сердцу музыканту и, при первой же репетиции он отказался играть. «Но что же вводит вас в затруднение?» – спросил Бальф, бывший на сцене. – «Я решительно не понимаю вашей музыки, – отвечал ему скрипач, – или вы ошиблись, что было бы непростительно, или переписчик переврал». – «Позвольте посмотреть». – «Смотрите и скажите, может ли человек играть подобную шваль!» – возразил старик, протягивая композитору свои ноты. Бальф взглянул на них и улыбнулся. – «Хорошо, – сказал он, – я сыграю пассаж этот за вас, а вы спойте мою арию». Бальф вскочил в оркестр, взял из рук удивленного музыканта скрипку и начал играть. Раздались громкие рукоплескания; все присутствовавшие нашли, что не только музыкант не прав, но что даже место это заключает в себе дивную гармонию. – «Вы видите, – прибавил композитор-виртуоз, – я сдержал слово, я исполнил вашу обязанность, извольте же теперь исполнить мою». Пристыженный музыкант отказался от пения. Происшествие это произвело на бедного скрипача такое сильное впечатление и так живо затронуло его полувековое самолюбие, что, возвратившись домой, он слег в постель и умер через несколько дней.
* * *Одному остроумному критику плохой драматург послал на рассмотрение трагедию и комедию своей стряпни. Критик, прочитав пьесы, послал их к сочинителю с следующей запиской: «Я с большим удовольствием прочитал обе пьесы вашего сочинения, но жаль, что вы мне не сказали, которая из них трагедия и которая комедия».
* * *13 июля 1741 года, множество зрителей собралось в залу лондонского театра Гудменг-Фильдса. Давали «Ричарда III» для дебюта молодого, еще неизвестного артиста. Долго ждала публика, наконец занавес взвился я на сцену явился дебютант. Благородная осанка, развязные движения, умные черты лица скоро произвели на зрителя хорошее впечатление о дебютанте. Но тщетно ожидают начала его монолога. Несколько секунд прошло, пьеса не начинается. В зале глубокое молчание, никто не шевелится, все затаили дыхание. Проходит минута, актер все стоит за рампою, робко глядит на публику, открывает рот, шевелит губами, но ни слова, ступает несколько шагов, опять шевелит губами – напрасно: первые слова его роли не идут никак с языка. Зрители теряют терпение, слышен е смех, слышны вопросы: «Что ж, Ричард нем?» Наконец, пронзительный свист совершенно поражает бедного дебютанта, – он в отчаянии уходит со сцены. «Все пропало, – восклицает он, – я ни к чему но гожусь, навсегда осрамлен; остается только кинуться в Темзу!» Насилу уговорили несчастного выкинуть эту мысль из головы; насилу убедили его, что еще не все потеряно без возврата. Между тем, неудовольствие публики достигает высшей степени. Крики и возгласы сливаются в страшный концерт. Наконец, директор выходит на авансцену, и шум умолкает. «Господа, – говорит он, – актер, которому отдана роль Ричарда, так смутился от первого появления перед вами, что на минуту лишился голоса. Сейчас он опять выйдет, но покорнейше прошу о снисхождении». Извинение смягчило гнев публики: согласились сначала выслушать артиста до конца, потом судить. Но каково было удивление публики: молодой человек, взявшийся за роль, с самого начала возбудил одобрительный шепот своей безукоризненной, безыскусственной, натуральной игрой, своим плавным, звучным голосом; когда же последовали минуты отрасти, патетического одушевления, – восторг зрителей дошел до нельзя. Зала тряслась, трещала от хлопанья, браво гремело из всех уст. Стыдясь, что не признала такого могучего дарования, публика старалась всячески вознаградить оскорбленного дебютанта. Поэт Поппе, бывший в числе зрителей, пошел к дебютанту в уборную, пожал ему дружески руку и сказал: «Поздравляю вас, вы первый трагик в Англии». Поппе сказал правду: дебютант этот был – Гаррик.
* * *Бетховен, не вполне оцененный при жизни, был покинут всеми на смертном одре. Возвратившись в Вену на исходе 1826 года, он заболел и, нуждаясь в медицинской помощи, просил племянника своего послать за доктором, который поручил это трактирному слуге. Слуга, по беспечности, забыл поручение и не исполнил его. Таким образом, один из величайших музыкальных гениев XIX-го века лежал на смертном одре, не получая никакой помощи. По странному случаю, вскоре заболел трактирный слуга; его отправили в больницу. Только там вспомнил он о Бетховене и рассказал о нем профессору Вовруху, который немедленно отправился к больному. Он нашел его одного, страдающего, без помощи, покинутого всеми. У него было воспаление легких, за которым последовала водянка. Ему сделали четыре операции и, когда выпускали воду, он говорил полушутливо: «Лучше вода из живота, нежели с пера!» Все старания Вовруха и знаменитого Мальфатти были тщетны. Бетховен скончался 26 марта 1827 года. Когда великий гений закрыл глаза, тогда только пробудилось общее сочувствие к нему, и великолепные похороны достались в удел человеку, которого не умели ценить при жизни.
* * *Первые репетиции оперы «L’Esule di Roma»[111] были без сценнческаго представлешя. Но когда на главной репетиции Лаблаш[112], проникнутый своею ролью, явился на театре, весь оркестр, пораженный страшным выражением искаженного страстью его лица, мгновенно остановился и не мог продолжать играть. Когда прошло первое изумление, Лаблаш, обратясь к оркестру, сказал со смехом: «Xорош я буду, если вы завтра со мною сделаете то же!» – «Нет, – отвечал капельмейстер, – успокойся! завтра я запрещу оркестру смотреть на тебя во время этой сцены».
