Василий Курочкин - Поэты «Искры». Том 1

О гласности болея и тоскуя
                 Почти пять лет,
К прискорбию, ее не нахожу я
                 В столбцах газет;
Не нахожу в полемике журнальной,
                 Хоть предо мной
И обличен в печати Н. квартальный,
                 М. становой.
Я гласности, я гласности желаю
                 В столбцах газет,—
Но формулы, как в алгебре, встречаю:
                 Икс, Игрек, Зет.

Так думал я назад тому полгода
                 (Пожалуй, год),
Но уж во мне свершала мать-природа
                 Переворот.
Десяток фраз, печатных и словесных,
                 Пустив умно
Об истинах забытых, но известных
                 Давным-давно,
Я в обществе наделал шуму, крику
                 И вот — за них
Увенчанный, как раз причислен к лику
                 Передовых.

Уж я теперь не обличитель праздный!
                 Уж для меня
Открылась жизнь и все ее соблазны —
                 И нету дня,
Отбою нет от лестных приглашений.
                 Как лен, как шелк,
Я мягок, добр, но чувствую, что — гений!
                 А гений — долг.
И голос мой звучит по светлым залам:
                 «Добро! Закон!»
И падает в беседе с генералом
                 На полутон.

Я говорю, что предрассудки стары —
                 Исчадья лжи,—
И чувствую, как хороши омары,
                 Когда свежи.
Я признаю, топча ковры гостиных,
                 Вкус старых вин
И цену их — друзей добра старинных,
                 Врагов рутин.
Я слушал их, порок громивших смело,
                 И понял вдруг,
Где слово — мысль, предшественница дела,
                 Где слово — звук.

Не знаю, как я стал акционером
                 И как потом
Сошелся я на ты с миллионером,
                 Былым врагом.
Но было так всесильно искушенье,
                 Что в светлом сне
Значенье слов — уступки, увлеченье —
                 Раскрылось мне.
Сам деспотизм пришелся мне по нраву
                 В улыбках дам —
И продал я некупленную славу
                 Златым тельцам.

Мы купчую безмолвную свершили,
                 И хитрый спич
Я произнес, когда клико мы пили,
                 Как магарыч.
Но, всё еще за милое мне слово
                 Стоя горой,
Я гласности умеренной, здоровой
                 Желал душой.
И голосил в словесности банкетной,
                 Что гласность — свет,
Хоть на меня глядели уж приветно —
                 Икс, Игрек, Зет.

Но пробил час — и образ исполинский,
                 Мой идеал,
Как Истину когда-то Баратынский,
                 Я увидал.
В глухую ночь она ко мне явилась
                 В сияньи дня —
И кровь во мне с двух слов остановилась:
                 «Ты звал меня!..»
«Ты звал меня» — вонзилось в грудь, как жало,
                 И в тот же миг
Я в ужасе набросил покрывало
                 На светлый лик.

Почудилось неведомое что-то:
                 Какой-то враг
Из всех речей, из каждого отчета,
                 Из всех бумаг
Меня дразнил — и, как металл звенящий,
                 Как трубный звук.
Нестройный хор, о гласности болящий,
                 Терзал мой слух.
Я полетел со стула вверх ногами,
                 Вниз головой,
И завопил, ударясь в пол руками:
                 «Нет! я не твой!

Нет, я не твой! Я звал тебя с задором,
                 Но этот зов
Был, как десерт обеденный, набором
                 Красивых слов.
Оставь меня! Мы оба не созрели…
                 Нет! Дай мне срок.
Дай доползти к благополучной цели,
                 Дай, чтоб я мог,
Обзаведясь влияньем и мильоном,
                 Не трепетать —
Когда придешь, со свистом и трезвоном,
                 Меня карать».

Хоть одной юмористической,
Но любитель я словесности —
И талант мой пиитический
Должен гибнуть в неизвестности.

Нет! Зачем пустая мнительность?
Вдохновенья полный ясного,
Воспою благотворительность —
Отвернувшись от несчастного.

Тщетны все благодеяния
Без высокого смирения —
Лотереи и гуляния,
Сборы, лекции и чтения,

Малонравственные повести,
Пляски вовсе неприличные…
Ах! Добро творят без совести
Благодетели столичные!

Где тщеславие неистово,
Там добра не будет прочного,
Медный грош от сердца чистого
Больше ста рублей порочного.

Что в ней, в помощи существенной,
В хлебе братье голодающей,
Если правдой невещественной
Не украшен помогающий?

Не пойду в концерты бурные.
Не пойду в спектакли модные —
Будь они литературные
Или просто «благородные».

Хоть сестру мою, жену мою
Нищета постигнет в бедствиях,
Я и тут сперва подумаю
О причинах и последствиях.

Где помочь нельзя по строгому
Завещанию народному —
Ни гроша не дам убогому,
Ни крохи не дам голодному;

Помогу словами звучными,
Наставленьями житейскими,
И речами ультраскучными,
И стихами лжебиблейскими;

Дам понятия полезные
О предметах невещественных.
Ах! Не всё же реки слезные
Лить о бедствиях существенных.

Привет мой вам, сочлен новоизбранный!
Любители Словесности Российской
Высокой честью, сделанной вам ныне,—
Принятьем в члены, признают законность
Той отрасли словесности, которой
Вы представителем являетесь меж нами.

Да, в обличительной словесности я вижу
Явление законное, сказал я,
Необходимое, скажу, усугубляя,
И, так сказать, отрадное явленье.
Она не есть пустое раздраженье
Отдельных лиц, но, я заметить смею:
Скорбящее она самопознанье,
Глубокий стон из сердца и — осмелюсь
Произнести — народной подоплеки!

Но, к сожаленью, должен я заметить,
Что в обличительной словесности я вижу
Еще одно печальное явленье.
Хотя оно естественное тоже[102].
Таков закон, начертанный природой!
Мы, например, всё зло от самохвальства
Официального здесь признаем открыто
И… продолжаем в наших заседаньях.
Она — едва возделанная отрасль
Словесности — выходит из границы
И очень часто дерзость беззаконья
Свободою законною считает!
(Обращаясь к г-ну Селиванову.)
Я вам упрек высказываю смело,
Затем… что вы ему не подлежите[103].
Да, клеветы в журналах и газетах
(Я говорю о «петербургских» только)
Мы, государь мой, видим беспрестанно.
Я привести пример себе позволю:
Один весьма младой повествователь
Изобразил в своем повествованьи
Судебное и подлинное дело.
Он романист — не следователь просто,—
И в повести выводятся не только
Откупщики, чиновники и судьи,
Но жены их, и дети, и внучата.
Какое он имел на это право,
Писатель-клеветник, писатель-сплетник?[104]

Пусть в повести имен нет настоящих,
Пусть даже всей губернии известно,
Что откупщик бездетен, что чиновник —
Положим, N — женат ни разу не был
И что судья — вдовец уже три года;
Пусть будет так. Но все ли это знают?
Но сказано[105], что все они женаты,
Что все они детей имеют — ergo:
В губерниях Иркутской, Енисейской,
В Шпицбергене, на Ледовитом море,
У полюса — за правду это примут!

По-моему — нет клеветы гнуснее
И отвратительней — сказать себе позволю.

И что ж? Почет и знаки одобренья
Писателя младого увенчали!
Я сам читал — обед публичный в клубе
Ему был дан торжественно — за оный
Поступок, сто́ящий иного награжденья:
Позорного столба общественного мненья!

По чести, я судил поступок строго,
Но пощажу хвалителей романа
И автора к столбу не поведу…
Хотя в душе мне и прискорбно очень:
Так молод он и так уже порочен!

Ах! нет у нас литературных нравов,
Затем что мы весьма недавно пишем[106]
И вместо дела споры только слышим
О том, чей город краше и милее
И чей язык пригоднее для фразы.
Ах! нет у нас литературных нравов!
А то б на все подобные явленья
Я отвечал улыбкою презренья.

Я указал, сочлен новоизбранный,
На терния и вредные растенья,
Которые недавно засорили
Словесности Российской вертоград,—
Вам, государь мой, смело указал я —
Вы чужды их: вы деятель достойный…
Они для вас как бы не существуют.

Я остаюсь затем при убежденьи,
Что только гласность может всё исправить.
Помолимся Перуну и Даж-богу[107]
И всем иным славянским божествам,
Дабы они писателям внушили
Порочных типов только очертанья,
Без всякого прикосновенья к жизни,
И я тогда, и все довольны будут,
Не скажут нам, что меч словесный правды
Мы в клеветы кинжал преобразили —
И в отрасли словесности, которой
Вы представителем являетесь меж нами,
Мы добрые узрим плоды, конечно,
Которые в руках достойных ваших
Должны созреть, конечно, и созреют[108].