Антология - Вечный слушатель. Семь столетий европейской поэзии в переводах Евгения Витковского

Бьет молния сквозь тучу грозовую,
И зреет ливня первая слеза
Там, где порой — лазурь и бирюза,
Порой — созвездья ходят вкруговую.

Легко ль постичь громаду громовую?
В сознание вторгается гроза;
Но что твердят мне уши и глаза:
Я вижу, слышу, мыслю — существую!

Великое, благое Бытие,
Тверди мне о себе всечасно, веско,
Пока навек не пряну в забытье.

В разгуле сумасбродства и бурлеска
Я верил в милосердие Твое,
Я Твоего всегда страшился блеска.

Суровой философии законом
Прельститься ли рассудку моему?
Бесстрастье ли, как истину, приму:
Мир осудив, пренебрегу ли оным?

Твердят: в ученье, поданном Зеноном,
Я разум свой безмерно подыму:
«Отринув чувства, покорись уму,
От бед любых послужит он заслоном».

Однако чувства порождать велят
Смех — в час веселья, слезы — в час томленья;
Зенону ли менять сей вечный лад?

Когда ни в чем не ведать сожаленья,
То ум одобрит — и дорогу в ад,
И вознесенье в горние селенья.

Увы, так скорбно умолкает лира,
И завершаются мои года:
Однако далеко не без следа
Я ухожу от суетного мира.

Элмано муза с музою Белмиро
Слиянны: это сделала вражда, —
Он был несправедлив ко мне всегда,
А я и сам отъявленный задира.

Лишь ты, Гастон, поймешь, лишь ты простишь
Мной выбранную дерзкую дорогу:
Мстить за обиды — невелик барыш.

Кто служит Истине — тот служит Богу.
Но это — осознал Элмано лишь
В тот час, когда подходит жизнь к итогу.

Все гуще тени на пути моем,
Все явственнее гробовая скверна;
Прожорлива болезнь, как пасть Аверна,
И алчет поглотить меня живьем.

О, никаким целительным питьем
Не отодвинуть гибели, наверно, —
Лишь доблесть духа ныне правомерна
Отвергнуть ужас пред небытием.

Избавь, о вдохновенье, от дурмана,
Испепели сомненья прежних лет,
Всю горькую тщету самообмана!

Спаси меня, спаси Эфирный Свет!..
Кто, как не Бог, вручил талант Элмано?
Господню волю выполнил поэт.

Башмаки, гамаши, брюки,
Тараканы, гниды, блохи,
Стоны, вопли, ахи, охи,
Порки, драки, страсти, муки,
Кобели, а также суки,
Лошади, коровы, кошки,
Чашки, блюдца, вилки, ложки,
Кружева, оборки, рюши,
Кожи, потроха и туши,
Жизни, помышленья, души.

Слепец наплел историю, бродяжа
(О деве некий рыцарь в ней стенал);
Однако, сколь ни пошл оригинал,
Но перевод — творение Бокажа.

В былые дни хватило б мне куража:
Уж я бы обошелся без похвал,
Издателя бы я измордовал,
А честь девицы? Тоже мне, пропажа!

О смертные, о, сколь ничтожны вы!
Поганая издательская рожа,
Ты сеешь плевелы худой молвы!

Отмщу за подлость, доблесть приумножа, —
Дай шпагу, Слава!.. Я сражусь!.. Увы:
Один Геракл умел сражаться лежа.

Зачем приходят образы былого,
Коль будущего больше не дано?
Любимая, которой нет давно,
Является и душу ранит снова.

К чему цвести в конце пути земного?
Виденье, сгинь: в моих очах темно!
И призрак расплывается в пятно,
И — снова тьма, безлика и сурова.

В короне кипарисовой грядет
Небытие ко мне, — о, слишком поздно
Ждать милости, — о, все наоборот:

Судьба песчинки жизни числит грозно.
Аналия! Элмано смерти ждет!
Любили вместе — умираем розно.

Я больше не Бокаж… В могильной яме
Талант поэта, словно дым, исчез.
Я исчерпал терпение Небес
И быть простертым обречен во сраме.

Я осознал, что жил пустыми снами,
Несмысленным плетением словес.
О Муза! Если б ждать я мог чудес,
То ждал бы от тебя развязки к драме!

Язык от жалоб закоснел почти,
Однако, сетуя, учет подробный
Страданиям пытается вести:

Сравняться с Аретино неспособный,
Рыдаю… Если б только сил найти —
Спалить стихи, поверить в мир загробный!

Два пополудни. Жжет неимоверно
Тяжелая и душная жара.
Однако в кузне с самого утра
Вздыхает наковальня равномерно.

Стоит без посетителей таверна —
Недаром у хозяина хандра.
Жужжит в дверном проеме мошкара, —
В подобный час всему живому скверно.

Прядет старушка, севши на порог,
Сын — где-то в поле: он до дела строг
И занимать трудом умеет руки.

В ручье невестка стирку развела,
За огород, раздеты догола,
На солнцепек повыползали внуки.

В него заложены солидность и комфорт —
Брегет внушителен и служит безотказно.
Быть может, циферблат немного и потерт,
Однако же эмаль — нежна и куртуазна.

Там обрисованы и зал, и клавикорд,
Дворяночка — и хлыщ, предмет ее соблазна, —
Он, кажется, поет и держится развязно,
Победой легкою уже заране горд.

Широкое окно; за ним блистают ярко
Деревья строгого, подстриженного парка;
Как пена, облака всплывают в небосвод;

Поглубже — озерцо, и роща апельсинов
В нем отражается, — а выше, крылья вскинув,
Из белых лебедей белейший длит полет.

О замки древние, стоящие на скалах,
Громады дряхлых стен и башен изветшалых,
Вы, гипнотически пленяющие взгляд
Фамильной славою портретных анфилад, —
О чем вы грезите, вздымаясь из туманов,
Оплоты рыцарства, подобья великанов?

О, населяет вас одна немая грусть!..
Но древняя душа еще помедлит пусть,
Напоминает пусть волненья бранных хроник!
По стенам плющ ползет, вдоль рвов искрится донник, —
Но разрушенье — всем грозит, в конце концов,
Пусть хоть цветы растут в расселинах зубцов.

В плюще невидима замшелая бойница,
Удушливая цвель в сырых углах гнездится,
Навек уснуло все в миру отшедших лет, —
Однако в садике, где роз давно уж нет,
— Где дали место ей рассеянные предки —
Венера мрамором глядит сквозь плющ, сквозь ветки.

Везде забвение, печаль и тишина,
Здесь все застелено великой тенью сна
О жизни рыцарей прекрасной прежней эры, —
И ветер шевелит незримые портьеры,
И кажется — на них под отсветом луны
Былых кровавых драм следы еще видны.

Поэту внятно все: любой чуть слышный шорох,
Любой намек на жизнь в просторных коридорах, —
И в окнах стрельчатых — извечная игра! —
Следить созвездия отрадно до утра…
Он полон завистью — о нет, отнюдь не страхом —
К тому, что отжило, что ныне стало прахом!