Антология - Вечный слушатель. Семь столетий европейской поэзии в переводах Евгения Витковского

Ну и судья! Скорей контрабандист.
Не то прохвост, не то обычный хлюст, —
Но уж башкой-то несомненно пуст, —
Бубнит: Бокаж, — неважный сонетист.

Зоильский путь, учти, весьма тернист,
Ужо схлопочешь и в скулу, и в бюст,
Ужо тебе устрою зубохруст,
Не полагай, что рожей будешь чист.

Ты хуже вора, да не так уж прост;
И как, болван, тебе не надоест
Являть свою же глупость в полный рост?

Зубря заклятья грамоты замест,
Ты, Сатана, умеешь прятать хвост,
Но вместо подписи — рисуешь крест!

К чему, Жоан, бранишься неуклюже?
Сигарный дым — ужель чернее сажи?
Без курева — подохнуть мне, и даже
Шакалом стать, а то и кем похуже!

Скорее жить готов я в грязной луже,
Быть обвиненным в самой гнусной краже!
Ведь если, скажем, нет сигар в продаже,
То впору сдохнуть от тоски, от стужи!

Я табакеркой редко ноздри нежу, —
В своей-то я горелую рогожу
Ношу да угощу порой невежу.

Нет, я хвалы одной сигаре множу!
Хвали и ты, а то возьму да врежу!
И дай огня, а то получишь в рожу!

О, это ложь и мерзостные басни!
Да снимется поклеп с гробовщика!
Тухлятина и так наверняка
С большим избытком в тамошней колбасне!

Нет, было дело в сотню раз ужасней!
Бернардо-Замогильника рука
Таскала с кладбища окорока!
Виденье жуткое, скорей погасни!

Но есть приметы неких больших бед:
Остатки Франсы ищет трупоед,
Ему в прокорм любой сгодится Ирод.

О Мелизен, страшись его когтей!
Он жрет сонеты, оды и детей!
О, да не будешь ты столь гнусно вырыт!

Таможенник — по плоти и по духу,
Мерзей любого грязного монаха,
Безмозглей молодого вертопраха,
Притом похож на дряхлую старуху.

Он плоский весь, — спина присохла к брюху,
Как на скелет, напялена рубаха;
Такого встретишь, так помрешь со страха
И побоишься вмазать оплеуху.

Он рожей — мученик, хоть и пройдоха;
Он источает яд без передыха,
Воняет, как навозная лепеха.

Чем грубо грабить — он ворует тихо;
Что ценят все — ему не стоит чоха…
И это — человек? Ну, право, лихо!

Напялив плащ и ношеную робу,
Варона, плут последнего пошиба,
Кому плевать, что есть щипцы и дыба,
Решил заняться грабежом, на пробу,

Взыскуя обновленья гардеробу,
Торговца-простачка он выбрал, ибо
Святое дело: взять, ни за спасибо,
Да и обчистить данную особу.

Заходит в лавку он походкой краба,
Там семь локтей сукна хватает грубо —
Меж тем хозяин онемел, как баба.

Ворюге наживать легко и любо:
О, в нем талант немалого масштаба!
За то, видать, и держат душегуба.

Монашище, портрет кабаньей туши,
Ноздрищу пропитавший табаком,
Всю жизнь ума не видевший ни в ком,
При бороде, но с плешью на макуше, —

Он проповедью залезает в души,
По кафедре грохочет кулаком,
Он грех клеймит, он близко с ним знаком,
Он изрыгает океаны чуши.

Четыре шлюхи сознают вину:
Они-то в курсе дела, им понятно,
Отколе блуд столь мерзок болтуну.

Одна бормочет: «Я и впрямь развратна!
Мой грех велик! Ты, падре, в ночь одну
Меня в него склонил девятикратно!»

Века, что не знавали кровной мести!
Был человеку лог любой — как дом;
Красотка, расставаясь со стыдом,
Не мнила, что ее лишают чести.

Теперь — не то: запреты на инцесте,
Все прокляты, чья родина — Содом,
А кто алчбою гнусною ведом —
О бегстве мыслить должен, об аресте.

Насколько же счастливей кобели!
Учует пес во храме божьем суку —
И в тот же миг дела на лад пошли, —

Тогда как дева, взявшись за науку,
Глядит в алтарь, — при этом ей вдали
Рисует мысль совсем иную штуку.

Владеть гаремом — вот удел благой:
Во Фракии родиться бы вельможей,
Чтоб тысячу Венер на общем ложе
Увидеть; кстати, каждую — нагой.

Ко мне соперник пусть бы ни ногой!
Уж я набрал бы стражи чернокожей,
Свой дом заставил бы стеречь построже!
Ах, не алкал бы я судьбы другой…

Тебе, Природа, не избыть огреха!
Я — сын страны, где все попрал разврат
И где ничто для блуда не помеха.

Любовь, ты жизнь преображаешь в ад!
В Европе ревность — горькая утеха,
Здесь есть закон: кто любит, тот рогат.

Дорожкою, протоптанною смлада,
В приют нескромности взбираюсь я,
И вот — топчусь меж потного тряпья,
Висящего где надо, где не надо.

Меня берет немалая досада,
Когда, продрав глаза от забытья,
Ломтище сыра козьего жуя,
Идет ко мне кряхтящая наяда.

Тогда молю: «О челн дубовый мой!
Плывем отсель, доколе дверь открыта!
Не трепещи! Спешим, спешим домой…»

Но челн дубовый говорит сердито:
«Заткнись да повернись к дверям кормой!
Как ни проси, не опущу бушприта!»

В часы Морфея, в сумраке густом,
Явился мне гигант из мира те́ней,
Сжимавший пястью зыбкой тем не мене
В железном переплете тяжкий том.

И вопросил я в трепете святом:
«Кто ты еси? Дух про́клятый иль гений?» —
«Я — тот, кем ты повержен на колени,
Пред чьим послушен даже ты перстом.

От моего бежать стремишься ига,
Но Некто победит тебя в бою,
А на борьбу меж вас — достанет мига.

Разжалобить не мысли судию,
Взгляни!» — и вот была раскрыта книга,
Я глянул и увидел смерть свою.

В узилище, где мне пришлось так туго,
Где я — почти в могиле — смерти жду,
Однако грежу и томлюсь в бреду,
Где бытие — подобие недуга;

Где тягота чрезмерного досуга
Ведет рассудок смутный в поводу,
Мою смягчают горькую нужду
Предупредительные руки Друга.

В наш гнусный век, когда для всех вполне
Уместно обходиться внешней формой, —
Ужели Дружбы чудо — не во сне?..

Ты утешаешь изможденный взор мой,
О добрый гений… Как же странно мне
Смотреть на то, что быть должно бы нормой.

Сколь Рок ни алчен — есть и Року мера:
Ему Элмано лиру не вручит, —
Гомер почил, но слава не молчит,
Века нетленным сберегли Гомера.

Но слава — не пустая ли химера?
Порой меня берет в оковы стыд —
Какой мудрец поэту разъяснит:
Разумна ли в людскую память вера?

Колеблюсь, то ликуя, то скорбя,
Слабеет сердце, и певца дурачит,
Миражем славы бедный ум губя.

О, что же за концом пути маячит,
Элмано нежный? Мир земной тебя
Когда не воспоет, то пусть оплачет!