Антология - Вечный слушатель. Семь столетий европейской поэзии в переводах Евгения Витковского

Внушить ослу врачебную науку,
Велеть, чтоб в Гоа каждый стал плебей,
Иль возжелать заставить — хоть убей —
Залаять — кошку, замяукать — суку;

В водице теплой обморозить руку,
В гарем вломиться, как турецкий бей,
Мнить, что склюет акулу воробей,
Зрить петуха, появшего гадюку;

Из Рима в день поспеть в Катхиявар,
Цвести красой, проголодав два года,
Спастись от Мойры, отведя удар, —

Спесь посбивать с кастильского народа,
На кознях ада получить навар, —
Возможней, чем достичь приязни сброда.

Трагедия Дизурского Танкреда,
Десятиактная, сильна весьма:
В ней мрет герой, сперва сойдя с ума
На восемнадцатой минуте бреда.

Другую пьесу тоже ждет победа:
Румрум, султан Инкурский, задарма
Страдает; здесь и пытки, и тюрьма,
Однако же герой не привереда.

Еще — о Горгоране речь пойдет,
То царь Биокский, а при нем — царевна,
И действующих лиц невпроворот.

О, кануть в Лету было бы плачевно!
Сюжетов семь сей дивный драмоплет
В кофейне излагает ежедневно.

Средь ко́злищ нераспознанный козлище,
Что выпорот в глухой бразильской чаще,
Гитарою без устали бренчащий,
Страшилище, вампирища почище;

Сей сын земли, вернее, сын грязищи, —
Однако нам от этого не слаще, —
Поет куплеты, чести ищет вящей,
Нещадно упражняет голосище;

Он дам прельщает рожею зловещей,
Со спесью, всем обманщикам присущей, —
Уж он-то воет всех гиен похлеще;

А дальше в пущу — так и дебри гуще, —
Но если проще посмотреть на вещи:
— Кончай пищать, щенок распроклятущий!

Ужимок мною у тебя, однако
Перечислять их — смертная тоска;
Возьмешь гитару — видно мастака,
Да, ты мастак, при том, что ты макака!

Лундуном да фанданго ты, кривляка,
Терзаешь нас, — ох, чешется рука,
Маленько потерплю еще пока,
А там учти, что назревает драка!

Орфей чумазый, знай что по пятам,
С дубиной за тобой пойду, гундосым:
Моя страна — любовница ль скотам?

Не суйся к нам своим поганым носом,
Ступай-ка ты к себе на юг — а там
Нажрись бананом, подавись кокосом.

На кладбище, в потемках, без коптилки,
Бернардо — замогильный стиходел,
Стеная, прямо на земле сидел:
Уж слез-то вдоволь у него в копилке.

Рыдал пиит, уродливый, но пылкий,
Что прах Иженьи Некой охладел,
И все в дуду привычную дудел
Над холмиком возлюбленной могилки:

«Сойдитесь тут, у скорбного креста,
Все филины, все львы и тигры мира, —
И станем плакать долгие лета, —

Тебя, Иженья, призывает лира!..»
Тут лопнула могильная плита
И вылезли на танцы два вампира.

Так на пунцовой значится афише:
Представлен нынче зрителям на суд
«Гонсалвес де Фария»: слог не худ,
А тема — просто не бывает выше.

Кричит Элвира: «Сим не победиши!»,
Весь первый акт поносит ратный труд;
Возлюбленный, отец и брат орут,
Хоть можно бы короче, да и тише.

Стострочным монологам нет числа,
Герой убит — но нам оставить хочет
Завет: испанцев извести дотла.

О свадьбе кто-то между тем хлопочет;
Трагедия к развязке подползла,
А зритель и топочет, и хохочет.

Из жаркой, полной золота пустыни
Пришел мудрила — явно по нужде;
Он любит книги: в таковом труде
Исток доходов дан ему отныне.

Он смыслит в мавританской писанине,
В персидской и в иной белиберде,
Постиг, что греки «дельтой» пишут «де»,
Что бык зовется «таврус» по-латыни.

Болтает, как заправский какаду,
Свою бездарность пестует, как розу;
Кот иль макака? — слова не найду;

Поганит то поэзию, то прозу…
Читатель, не имел ли я в виду
Нахала и лгуна, Томе Барбозу?

Певец Белмиро чужд житейской брани,
Плетет стихи сладчайшим языком,
Но уличен в деянии таком,
Что лучше б уж предупредил заране.

Пиша об играх фавнов на поляне,
Поэт предстал полнейшим мастаком:
Он бога Пана повалил ничком
И пить вино заставил из лохани!

Конечно: тот рогат, и козлоног,
И алтарей лишился, бедолага,
Но не скотина все ж таки, а бог!

Как не сгорела со стыда бумага:
Поэт потратить пять монет не мог,
Ну хоть кувшин купил бы, чертов скряга!

Внучок императрицы павианов
При шайке гнусной сей за главаря;
Жуют, не тратя времени зазря,
Сосут винцо из рюмок и стаканов.

Рубают, от тухлинки не отпрянув,
Сыр, масло, чай — подачки дикаря,
А тот, гитару в руки водворя,
Терзает струны, веселит болванов.

О, славной Лузитании язык,
Откуда он сей обезьяне ведом?
То блеянье вплетается, то рык.

Аплодисменты раздаются следом.
Конклав уродов, сборище расстриг —
Салон Лерено, вечером, по средам.

Вы, Кинтанильи, Франсы и Семеды,
И остальные детища чумы,
Которых более, чем адской тьмы,
Страшатся подлинные кифареды;

Вы, пошляки, зануды, надоеды,
Вы, кто строками, взятыми взаймы,
Вселить стремятся мнение в умы,
О том, что ваш удел — одни победы,

Не трогайте Элмано, — неужель
Вы не пришли, поразмышляв, к итогу,
Что дела нет ему до пустомель?

Иль вы его зовете на подмогу?
Глядите: он, как матерой кобель,
На вас, аркадцев, поднимает ногу!

Сними, Бокаж, мусические латы,
Не будь врагом оплоту срамоты:
Поэзии не ведают скоты,
Пред естеством они не виноваты.

Нет, не падут лихие супостаты,
Но их ввести, однако, можешь ты
В дом сумасшедший — там полупусты
Высокие больничные палаты.

Лерено мудрый, я прошу о том,
Чтоб ты послушал здравого совета:
Сбери своих соратников, гуртом,

И увези от обольщений света
Туда, где их спасут — битье кнутом,
Солома и голодная диета.

Метис курчавый, бодрый петушок,
Как прусский Фридрих, гордость излучая,
Кривляется, души в себе не чая,
Ее — на грош, зато силен душок.

Фиглярских трюков у него мешок;
Ослиной мордой залу докучая,
Чернил на сцене просит, кофе, чая —
Однажды спросит и ночной горшок!

В восторге сброд от низменных материй,
Не зря же комик дикарю сродни,
Да и лишен к тому же суеверий!

Пусть вкуса нет — однако же взгляни:
Он изобрел новейший магистерий,
Он извлекает злато из брехни!