Антология - Вечный слушатель. Семь столетий европейской поэзии в переводах Евгения Витковского

Владычица, подайте мне устав,
Чтоб за любовь я пребывал в ответе:
Поскольку вас одну люблю на свете —
Я выполню его, не возроптав.

Лишь видеть вас не отнимайте прав —
А все иное будет пусть в запрете,
О данном не посетую обете,
Не оскорблю ваш несравненный нрав.

Когда для вас такие просьбы тяжки —
Тогда подайте, рассудивши здраво,
Тому, чтоб умер я, устав любой.

Но коль и этой не найду поблажки —
То буду жить и доле без устава,
Одною счастлив горькою судьбой.

Вознесшеюся зрю любовь мою, —
Меня мое несовершенство гложет
И страсть мою безжалостно ничтожит,
И я позор великий познаю.

Ее столь ниже я в миру стою,
Что мысль о ней во мне лишь муку множит,
И лучший выход для меня, быть может,
Скорее отойти в небытию.

Ее достоинствам предела нет,
От них все горше мне и все больней,
Душевного не укротить раздора.

Пусть оттого покину белый свет,
Но не могу не помышлять о ней:
Un bel morir tutta la vita onora.

Игривым песням вторя наугад,
Поведанным средь горного простора
Сильванами, влюбленными в дриад, —

Слова такие запишу: коль скоро
Пьянит любовь божков, лесных повес —
То пастухам подавно нет позора.

О дон Антонио, кто от небес
Воспринял все, что людям дарят ныне
Светлейший Феб и доблестный Арес, —

Мой грубый дар — смирением гордыни
Я искуплю, стихам препоруча
Возвысить следствие под стать причине.

Чудесней вас не сыщется врача
Для слабости моей; вы — неизменный
Податель струй Кастальского ключа,

Услышьте же, как славные камены
Хвалу возносят Вам, испортив мне
Достигнуть славы случай несравненный.

Сам Аполлон поет Вас! Я вдвойне
Стыжусь теперь несовершенства дара;
Кто с олимпийцем стал бы наравне?

Не завистью ли он снедаем яро,
Возненавидя музыкальный строй
Свирели, что запела, как кифара?

Но возвещу; пока ночной порой
Печалью Прокна все еще объята,
Скорбя над обесчещенной сестрой, —

И Галатея распускает злато
Своих волос, и Титир в должный час
В тени опочивает, как когда-то, —

Пока цветы в полях ласкают глаз
(Будь по-другому — осудите строго) —
И Доуро, и Ганг запомнят Вас.

Итак, решусь: пусть речь моя убога,
Пока о Вас вещает Аполлон,
Да не прервется и моя эклога.

Там, где Парнас высоко устремлен,
Источник бьет, укрыт лесною тенью,
Кристальной влагой орошая склон.

Течет вода, с медлительною ленью
На почвы, беззаботным ручейком
Скользя по белоснежному каменью,

Струясь во благолепии таком,
Что птицы распевают звонче, слаще,
Поскольку их восторг неизреком.

Так ясен тот ручей в парнасской чаще,
Что камешки прелестные на дно
Сочтет любой, сквозь гладь воды смотрящий.

Ни пастухи не бродят в той стране,
Ни их стада, — и тишина дубравы
Незыблема на горной вышине.

Там все растенья жизнедатны, здравы,
Лишь в середине тех лесов нет-нет
Встречаются злокозненные травы.

Лиловыми лилеями одет
Там каждый луг, — там роза благонравно
Лилеи белой повторяет цвет.

И мирты свод листвы смыкают плавно,
Хрусталь Венеры — чистая вода
Таится там от взоров дерзких фавна.

Там майоран и мяту без труда
Найти возможно, ибо неизвестны
Ни беспощадный зной, ни холода.

Река туда свершает путь чудесный,
И надо всей безлюдною страной
Сверкает зеленью шатер древесный.

Прекрасной нимфе забрести одной
Туда пришлось однажды ненароком
И в чаще переждать полдневный зной.

Пресытившись жестоким солнцепеком,
На травную постель легла она
И любовалась ласковым потоком.

Ее пленили сень и тишина,
И внятный в кронах колыбельный шорох,
Способствующий приближенью сна, —

И птичий гомон радостный в просторах;
Так нежно клонит сей чудесный хор
К часам раздумий, плавных и нескорых.

И нимфа, чтоб обрадовать сестер,
Пустилась в предвечерии нежарком,
По чащам и лугам окрестных гор.

И возвестила, возвратясь, товаркам
О радости в неведанном краю,
Что ей была божественным подарком.

И просьбу им поведала свою:
Когда для них не слишком трудно это,
То вместе с ней направиться к ручью.

Чуть блеск явился пастуха Адмета,
И всех влюбленных горький час настиг
Безжалостным пришествием рассвета —

Уже спешили нимфы напрямик
К тому ручью, и в утренней прохладе
Легко летел их звонкий переклик.

Одна из нимф бесчисленные пряди
Пустила биться по ветру вразброс,
Оставя их в божественном разладе;

Другая же, напротив, от волос
Освободила плечи дерзновенно,
Пленяя взоры тяжестию кос.

Эфира там была, и Динамена,
Зрил Феб нагими этих двух подруг,
В воде речной стоящих по колена.

И Ниса, и Серинга, что из рук
Тегейца Пана вырвались; Элиза
С Амантою, при каждой — верный лук;

И Далиана с ними, и Белиза,
Две тежуанки, коим красотой
Подобных нет в пределах парадиза.

И вот на склон горы необжитой
Взошли они: вот так на свод небесный
Грядет кортеж созвездий золотой.

Но два божка на круче густолесной,
Лишь двух из них завидя вдалеке,
Прониклись к оным страстию чудесной.

С тех пор долинам, кручам и реке,
Простым деревьям и кустам, стеная,
Они твердили о своей тоске.

Сколь многажды была струя речная
Принуждена смирить веселый бег,
Коль пеня слышалась очередная.

О как легко бы жар любви пресек
Жестокость нимф и дал бы им утехи,
Коль нимфе был бы родствен человек!

Но нет: кто помышляет об успехе,
Еще смиреннее встречает пусть
Страстям своим приятные помехи.

Кто слить пытался с радостию грусть,
Кто в идалийце зрит пример влюбленным,
Науку эту знает наизусть.

А два божка, даря цветущим склонам
Хрустальных слез несякнущий поток,
Блуждали по местам уединенным.

И там, где путь печальный их пролег,
Они узрели: к родниковой влаге
Вели следы босых прекрасных ног.

В ручье прозрачном нимфы были наги,
Свершали омовенье в этот час,
Не опасаясь дерзостной отваги.

Божки притихли, встретя в первый раз
Нагими нимф, и созерцали оба
Все тайны плоти, скрытые от глаз.

Но выдала шуршанием чащоба
Засаду распалившихся божков,
К тому же не таившихся особо.

Испуг красавиц бедных был таков,
Что вопль их далеко разнесся в долах, —
Нимф ужаснул подобный гнусный ков.

И понеслась чета красавиц голых,
Как будто разом вырастив крыла,
Быстрей ветров, свободных и веселых.

Так голубица, увидав орла,
Не размышляя, поспешает скрыться,
Коль жизнь хотя немного ей мила.

Источник сил находит голубица
В смертельном страхе, и резвей мечты
Она спеша в гнездо родное мчится.

Вот так, не прикрывая наготы —
На берегу одежда позабыта —
Младые нимфы мчатся сквозь кусты,

Сатирам тайна горькая открыта:
Приблизиться к беглянкам ни на шаг
Не могут их козлиные копыта.

Бегут божки, попавшие впросак,
Из виду потеряв красавиц милых,
И вот промолвил первый из бедняг
(Другой с одышкой сладить был не в силах).

Что, нимфы, гонит вас?
Лишь ненавистью к чувствам человечьим
Снедаемы, вы стали столь резвы.
От терний вам сейчас,
От веток жестких защититься нечем,
Не нас, а плоть белейшую, увы,
Язвите ныне вы!
Ведь Эвридика, знайте, избежала
Объятий, но не гибельного жала!
Гесперия младая точно так
Сошла в загробный мрак, —
К змее спешить возможно ль без опаски?
Кто отвергает ласки — свой же враг.

Не тигры и не львы
Вас гонят, и не хищник ядовитый, —
Иль кто из нас на недруга похож?
Зачем бежите вы
От тех, кто верной мог бы стать защитой,
Кому жестокость ваша невтерпеж?
Ваш образ так хорош,
Но образ действий — безобразно злобен,
Служить миротворенью не способен!
Что ж, если ваша красота блеснет
Вам из зерцала вод —
Родник, являя вас милей и краше,
Мстя за обиды наши, знайте, лжет.

Но ах! Покуда жив,
Мой голос вас хулою не встревожит,
Сколь ни томлюсь я чистою тоской.
Мой ропот, знайте, лжив,
Никто, конечно, отрицать не может,
Что вы красой цветете колдовской!
Когда любви такой,
Как той, что мне дана, пылать задаром —
Ума потерю обрекать ли карам?
Бездумью дань я ныне воздаю
И страх один таю:
Сия жестокость, взявшая мой разум,
Не отняла бы разом жизнь мою.

Для тех, чей смертный взор
Не видел вас, в миру весьма нередки
Творимые природой чудеса:
Среди Ливийских гор
Живут скиталы сказочной расцветки,
Пленявшей людские очеса;
Гиеньи голоса
Слышны в пустыне, — путник их наречье
Считает иногда за человечье.
Дикарки милые, среди дубрав
Наш разум отобрав,
Узнайте же: ваш образ неотвязен,
Однако безобразен дикий нрав.

Любви презревши глас,
Стремитесь вы, прекрасные, в чащобу, —
О, для чего подобная вражда?
Закон природы в вас,
Жестокосердых, порождает злобу,
Не пробудив малейшего стыда.
Наделены когда
Вы красотой невиданной, сугубой —
То должно ль презирать с отвагой грубой
Любовь земную, — на любом шагу
Отмщать ей, как врагу?
Гордясь божественным телосложеньем,
Перед ее служеньем вы в долгу!

Всему причина — страсть,
Ее для умноженья всякой твари
Бог сотворил с природой заодно;
Ей отдано во власть
Все, что возникло из любовной яри,
Что без нее зачахло бы давно, —
И только ей дано
Блюсти сей мир, где родина вторая
Нашлась тому, кто изгнан был из рая.
Она вершит, в материю внедрясь,
Причин и следствий связь
И сеет жар любви возможно боле,
На расточенье боли не скупясь.

Растения полей
Перечислять ли мне сегодня надо,
О парах любящих ведя рассказ?
Сыскать ли тяжелей
Пленительные гроздья винограда,
Чем на лозе, что обвивает вяз?
Услышьте скорбный глас:
Ведь это голубь жалобно томится,
Проведав, что погибла голубица!
Всем Купидон выносит приговор,
Безжалостен и скор:
О подтверди, страдалица-ткачиха,
Пока сплетаешь тихо свой узор!

Ах! Тяжкая беда!
Ужасен образ действий безобразных,
Что от природы призван вас увесть!
Отвергши без стыда
Блаженства, затаенные в соблазнах,
К погибшим должно вам себя причесть!
Тяжка любови месть:
Нет для нее преград и нет различий,
Отмщать за все — таков ее обычай.
Еще услышу я в недальний час,
Как много, много раз
Вы плачете, что вас влеченье губит
К тому, кто нежно любит — но не вас.

Так из последних сил
И долее клеймил бы гордых дев он,
Своею же тоскою распален, —
Но вот заговорил
Другой божок, не менее разгневан, —
По-деревенски груб и неучен,
Его любовный стон
Гремел, как если бы во страхе диком
Сатир проснулся с исступленным криком.
О том, сколь ужас был его велик,
Ты знаешь, горный пик,
И ведаете вы, лесные дали,
Поскольку вы внимали этот клик.

Хотя людьми вы кажетесь подчас,
Но вам неведом вкус людского млека.
Как видно, зверь питал гирканский вас,
И принесла плоды его опека:
Отчизна ваша — ледяной Кавказ,
Вам ненавистны чувства человека,
Вы — чудища, и только внешний вид
Вас с человечьим родом единит.

Коль ваш родимый дом — в зеленой чаще,
Где птицы, дерева, цветы, вода
И даже камень, в слое дерна спящий, —
Все чрез любовь проходят здесь, когда
Приходит срок ее благотворящий,
Сама природа — страсти не чужда,
Коль так, то чем бы вы не героини
Для эпосов любви, творимых ныне?

Взгляните в Аркадийскую страну:
В Сицилию тропа ведет Алфея,
Ступающего по морскому дну,
Любовью к нежной нимфе пламенея,
Об Асиде я тоже вспомяну,
О том, кого сгубила Галатея, —
Когда циклоп, томящийся тоской,
Его убил — он сделался рекой.

Еще узрите в арицинской пуще,
Эгерию, что облик приняла
Струи хрустальной, из-под камня бьющей,
Ей жизнь без Пумы стала не мила;
И Библис, не стерпев тоски гнетущей,
Истаяла, слезами изошла,
Покров земли зеленый умножая,
И тем не вас ли, нимфы, устыжая?

Когда любовью пронзены ручьи,
То ведом и скалам огонь любовный, —
Два тяжких камня дремлют в забытьи
На склоне Иды, в гущине дубровной, —
Она — за заблуждении свои,
Он — вместе с ней, хотя и невиновный,
Приявший искупление вины —
В утесы навсегда обращены.

На дальнем Кипре также нимфа есть,
Что к Ифису была неблагосклонна, —
Узрите ту, кого, свершая месть,
Безмолвным камнем сделала Юнона:
Кто, вздумав песню скорбную вознесть,
Один лишь стон возносит удрученно.
И ты, о Дафнис, кто средь пастухов
Был первым сочинителем стихов!

К нему подруга страстью пламенела,
Но злобою проникнулась, прознав
О том, что сердцем друга завладела
Другая, — при посредстве тайных трав
Содеяла чудовищное дело
И превратила, страсть свою поправ,
Его в скалу. Любовь карает грозно!
Потом она раскаялась — но поздно.

Взгляните на деревья, в чьей сени
Цветы, столь вам любезные, нередки, —
Любви причастны были и они,
Доселе боль испытывают ветки,
На тутовнике теплятся огни:
Что, как не страсть, сказалось и их расцветке?
Могилу Фисбы видите ли вы,
Встречая кровь влюбленных средь листвы?

В Сабее, зрите вы, томится в плаче
Та, что с отцом слиянна навсегда, —
От слез ее становятся богаче
Аравии блаженной города.
О лавре вспомяните вы тем паче,
Что нимфой был и далекие года;
О кипарисе, — к их зеленым кронам
Льнут слезы, что излиты Аполлоном.

Фригийца, обращенного в сосну,
Узрите. — обреченного недаром
На муки, — за великую вину
Терзаться ветром, ледяным и ярым:
Кибелу призванный любить одну,
Он к нимфе воспылал любовным жаром,
Тогда богиня, помрачась умом,
Убить решила разум в нем самом.

Был непомерно страшен гнев богини,
Пронесся вихрь по долам и горам,
Презрев натуру, данную мужчине,
Несчастный Аттис вырвал свой же срам,
На холм рванулся он, к нагой вершине,
И там застыл, открытый всем ветрам:
Так Аттис в довершение увечий
Утратил даже облик человечий.

Воспомните, с охотою какой
На праздник Вакха дружно шла Эллада, —
Красу девичью с доблестью мужской
Соединяла страстная услада, —
Совсем не скоро в отдых и покой
Клонила их вечерняя прохлада,
Но ни на миг в пылу заснуть не мог
Геллеспонтийский шаловливый бог.

Но вот и ей черед раскинуть длани,
Для них ветвями стать пришла пора.
И на ногах, и на прекрасном стане
Уже возникла грубая кора;
Одумайтесь, бегущие, заране —
Жестокость не доводит до добра.
Растеньем можно стать благоуханным,
Не пожелав побыть с великим Паном!

Еще Филлиду я в пример возьму,
Погибшую от страшного недуга,
По милому тоскуя своему,
Она отчаялась дождаться друга,
На талии носимую тесьму
У подбородка затянула туго, —
Но Демофонт, измученный в пылу,
Еще и днесь к нагому льнет стволу.

В цветке прекрасном Аполлон смятенно
Зрит Гиацинтовы черты лица.
Погиб, истерзан, стал добычей тлена
Брат матери, и он же — внук отца,
О ком рыдает Анадиомена
И в скорби проклинает без конца
Земное неразверзшееся лоно,
Равно как и бездушье небосклона.

О Клития, — ты, что почти мертва,
Познав разлуки тягостное горе, —
С возлюбленным рассталась ты едва,
Как ночь настала у тебя во взоре.
Ведь радость ни одна не такова,
Чтоб нам не принесла печали вскоре, —
Но вновь и вновь, разлуке вопреки,
Ты к солнцу обращаешь лепестки.

Перечисляю эти судьбы ныне,
Лия на злобу вашу новый свет:
Ни в ярости безумной, ни в гордыне
Скрыть истину у вас надежды нет.
Клянусь, что неизвестно и в помине
Предмета, что не сберегал бы след
Любви, — явить такого не способен
Ваш поиск, как бы ни был он подробен.

Бесчувственным предметам несть числа —
Их множество, любовию заклятых, —
Но память человечья донесла
Легенды о чувствительных пернатых;
Вкусивших от любви, кому крыла
Даны как память о былых утратах;
Кто ведал мысли дерзостный полет —
Сегодня вольно реет средь высот.

Здесь названы должны быть мимоходом
И ласточка, и нежный соловей, —
Фракиец также, что теперь удодом
Возлюбленную кличет средь ветвей, —
И птица, что рыдает год за годом
О доле невиновных сыновей,
Которых погубил навеки злобный
Родительский разлад междоусобный.

И двум еще фиал судьбы такой
Назначила Паллада высшей властью,
В любви не может обрести покой
Тот, кто болтлив, для оных нимф, к несчастью, —
Одною был отвержен бог морской,
К отцу другая воспылала страстью, —
И назовите Скиллу, наконец,
Которой ввергнут был в беду отец.

Царь Лация, надевший пурпур птичий,
Тебя не помянуть я не могу;
И Приамид, что морю стал добычей,
Не у любви ль за смерть свою в долгу?
И двое соблюдающих обычай
Сходиться вновь на хладном берегу —
Влюбленный этот зятем был Эолу,
Но перед Роком все клонятся долу.

И Алкиона у студеных вод
Тоскует снова о пропавшем муже,
Который в море не избег тенет
Ветров коварных и глубинной стужи, —
Он лишь во сне пред нею предстает,
Но сердцу от видений только хуже, —
Предчувствие добра солжет всегда,
Но не замедлит жданная беда.

Жена, не потупляя глаз усталых,
Бредет вдоль полосы береговой,
Чтоб, юношу найдя в прибрежных скалах,
Узнать, что стала горькою вдовой.
Теперь не пожалеть трудов немалых
Вам, нереиды, будет не впервой
На утешенье столь большой обиды —
Коль вам оно по силам, нереиды.

Однако полно, — станешь ли мудрей,
Рассказывая, как тоскуют птицы?
Любви служивших яростных зверей
Могу я перечислить вереницы.
Что сим двоим дало всего скорей
Ужасные обличья льва и львицы —
И Афродита, и Кибелы храм
Об этом рассказать могли бы нам.

Телицу, что спасалась от погони,
Взлелеял на груди великий Нил,
И Веспер на борейском небосклоне
Медведицыну участь проследил, —
Еще напомню я об Актеоне,
Кто стал оленем и упал без сил,
Кого собаки злобно разорвали:
Будь он слепым — погиб бы так едва ли.

Нагой увидел он исподтишка
Охотницу, возжаждавшую мщенья:
Несчастному в зерцале родника
Явилась разом стать его оленья,
Его объяли ужас и тоска,
И он бежал, сгорая от смущенья,
Своим собакам дичью стал теперь —
Охотником когда-то бывший — зверь,

Не постигая разницы обличий,
Он морду к ним тянул и очеса, —
Дрожала роща от счастливых кличей,
Собратья подавали голоса:
О Актеон! Давно подобной дичи
Не посылали боги к нам в леса, —
Спеши же — будет славная потеха!..
Спеши, спеши же — повторяло эхо.

Но ах! Примеры все не таковы,
Чтоб нрав смягчить, воистину алмазный!
О сколько зла душе моей, увы,
Творит ваш образ действий безобразный, —
Но сколь бы много ни язвили вы
Весь долгий век меня напастью разной —
Сколь ни вкушу от боли — буду рад
Любовь умножить болью во сто крат.

Я доказал вам, дочери дубравы:
Любовью переполнен окоем.
Каменья, реки, древеса и травы
Я с птицами назвал и со зверьем.
О, если б из любовной сей растравы,
Что поселилась в разуме моем,
Из этой счастием чреватой чаши
Проистекло раскаяние ваше!

Не всем иным, а мне — сколь тяжело,
Зачем же не поведал я вначале!
Насколько больше слез бы истекло
Из глаз моих о собственной печали!
Уж то одно мне счастие дало,
Что вы бы о тоске моей прознали,
Себя в душе за черствость покарав,
И усмирили свой лукавый нрав!

Но тщетны все подобные замашки:
От слов моих не сдвинется гора.
Слова дарю ветрам — о жребий тяжкий! —
За нимфами не в силах мчать ветра,
Любовь жестока и не даст поблажки,
Она со мной до смертного одра.
Коль скоро мной утрачена свобода —
Я смерти жду, как лучшего исхода.

Сатир умолк, но боль его словес
Не исчезала в трепетном просторе, —
И зарыдали горный кряж и лес,
Соединясь в непостижимом хоре,
И Феб, со свитою сойдя с небес,
За гранью вод уединился вскоре —
И вывела, светла и молода,
Пастушка в небо звездные стада.