Антология - Вечный слушатель. Семь столетий европейской поэзии в переводах Евгения Витковского

Весенний сумрак, ночь — и все вокруг
цветет. И город в золотые блестки
оделся, как на сказочном наброске
обласканный весной волшебный луг.

О луг златой, что наводнили вдруг
мелодии, напевы, отголоски,
и золотые потекли полоски
во все концы, на север и на юг.

И жизнь шумит, и с ней молва людская,
что медленней и тяжелей течет,
под горним светом звезд не умолкая, —

как будто в темной глубине пород
земли, цветущей в ожиданье мая, —
глухое бормотанье тайных вод.

И был закон, народ, в тебе — мерило,
Твоя судьба тебе же вручена.
Приемли мир и не жалей зерна
Земле, что недра для тебя раскрыла.

Раскована мыслительная сила —
Так разогни же смело рамена,
Как раскрывает все цветы весна
Навстречу блеску горнего светила.

Проснись, о человек, и позабудь
Неверие, лукавство и коварство.
Узри лежащий пред тобою путь —

Прославя доблесть и презрев мытарства,
Вступи же в кузницу судьбы и будь
Скипетродельцем собственного царства.

На небесах высоких торжество;
Там град бесстенный отверзает двери,
И ветр веков, скользя по эфемере,
Приумножает красок волшебство.

И рвенье человека таково,
Что, глядя на миры в небесной сфере,
В костер, пылавший у него в пещере,
Он обронил ребенка своего.

Увы, нам непостижен град верховный,
Младенцы, мы игре своей греховной
Творим кумиров детскою рукой, —

А наши очи, что в блужданье праздном
Предали фантастическим соблазнам,
В щепоти праха обретут покой.

Какая ночь, какая тишь в просторах!
Луна в заливе занята игрой —
Меж волн шныряет, множится в повторах:
Все волны моря — на один покрой.

В серебряных деревьях — тайный шорох,
И тени простираются порой
К тем синим облакам, среди которых
Клубятся звезды, как пчелиный рой.

Какая тишь! Как долго мир беззвучен!
Уснуть не смею: только ждать могу —
И, наконец, услышу скрип уключин, —

И вот уже бредет пастух с отарой,
И резко на восточном берегу
Бледнеют небеса над Деллимарой.

На мерки продается тут зерно,
На дюжины — что яйца, что ириски,
На бочки, разумеется, вино,
На штуки — тыквы, ну, а суп — на миски.

Изюм — на горсти, так заведено,
Миндаль — на кучки, а треска — на снизки,
На связки — лук, на ярды — полотно,
Мука — на фунты, на бутыли — виски.

Размер, подсчет — на вкус, на дух, на цвет,
Тюки, мешки, рулоны, кучки, бочки —
Все продается, исключений нет.

Пусть покупают кто во что горазд!
Издатель, счет переведя на строчки,
Газету, да и совесть, распродаст.

Когда, устав от дне́вного труда,
я покидаю города горнило —
на севере я зрю тебя всегда,
исконно неподвижное светило.

Пока сестер счастливых череда
вокруг тебя танцует легкокрыло,
как мать, следишь за ними ты, звезда,
благоразумья верное мерило.

Лишь ты одна, недвижная вовек,
ведешь к заветной цели морехода
сквозь ураган и яростную тьму, —

и если брата иль отца на брег
чужой и злой закинет непогода,
то подари надежный кров ему.

Там, где к земле течет лазурь небес
И зелень всхолмий взлет остановила —
Еще фундамент ветхий не исчез:
На нем когда-то возвышалась вилла.

Ревнитель древний, римский камнерез,
Нам завещал мозаику настила;
Увы — ни колоннаду, ни навес
Столетий череда не пощадила.

Ни статуй мы, ни портика не зрим:
Все, что какой-нибудь матроны ради
Любовно здесь воздвиг могучий Рим, —

Все испарилось утренней росой,
И только между плитами, в засаде,
Хохочет Смерть с клепсидрой и косой.

Когда лучей закатных бахрома
Над склонами трепещет в пляске дикой —
Смотрю туда, в долину, где дома
Стоят средь пальм и тишины великой;

Когда к рассудку подступает тьма,
И отдых жаждет стать его владыкой,
И пусто все — лишь ветер от холма
Доносит песню жницы смуглоликой, —

Внемлю тому, чего не слышно днем:
Доносят в шелесте своем сады
Немые вопли ртов, забитых глиной, —

В который раз я думаю о нем,
О том, кто был виновником беды, —
И слышу поступь смерти над долиной.

Из-под Зеббуджа. Нынче — городской.
Хотя и духовидец, но эмпирик.
В стихе мальтийском — словно в мастерской.
Поэт — бесспорно! И трибун, и лирик.

Высок и худ. Достаточно мирской.
Одет — в сутану: значит, все же клирик.
Любитель славы. Да еще какой.
Однако не клюет на панегирик.

Экс-библиограф. Сложная судьба.
Сейчас — уже на пенсии. При этом
И не ослеп, и не нажил горба.

В литературе — держит старшинство.
Наставник — молодым. Отец — поэтам.
Пускай растут! Куда им до него.

Природа задохнулась от жары
Невыносимой. Что поделать — лето.
В стихиях тишь, спокойствуют миры.
Земля обожжена и перегрета.

Вот — перечное дерево; с коры
Спадают шершни: ясно, песня спета.
Вот — мрачный жук, ползущий из норы
Через дорогу. Скверная примета.

Все в мареве. Оцепенел залив.
Белеет парус и чернеет рея,
Плывет кораблик — но и он сонлив.

Покой — в природе. В сердце — непокой:
Оно болит и, от жары дурея,
Терзается любовью и тоской.

Конь Времени: на свете нет веревки,
Которая стреножить бы могла
Его: и, закусивши удила,
Он исступленно мчит без остановки.

Он — изначальный враг вольтижировки,
Он — ненавистник всякого седла,
Ему любая ноша тяжела,
Лишь безнадежно звякают подковки.

Конь Времени! Куда бежать коню,
Ему, чье тело гибче гуттаперчи?
Он мчит в закат, швыряя пену с губ, —

Я совершенно зря его маню:
Неистово сверкнула грива, круп —
Конь промелькнул и канул в черном смерче.

О, книги жизни первая страница,
Прочитанная мною так давно,
О, время детства! Кажется, оно
Еще и до сих пор могло бы длиться.

В нем сердце знай поет, поет как птица,
Житейской прозой не умудрено, —
Ему ни грана злобы не дано —
Затем оно и не умеет злиться.

Гляжу в былое, как с вершины вниз:
Встречаю на тропе в свое село
Ребят-соседей в Муншаре, в Аль-Кбире, —

Там известь жег я, там сажал маис…
Увы, все слишком зыбко в нашем мире,
И что прошло — то навсегда прошло.