Антология - Вечный слушатель. Семь столетий европейской поэзии в переводах Евгения Витковского

Я держусь подальше от колодца,
Ибо он — дорога в глубь земную.
Много знает он, как мне сдается,
Про страну, которой не миную.

Ну, а если я обязан все же
Зачерпнуть воды из темной глуби —
У меня идет мороз по коже,
Чуть взгляну во тьму в замшелом срубе.

Что-то дремлет там внизу и манит,
Вечный мрак выходит из-под спуда,
И в себя, в себя пришельца тянет, —
Мнится: он зовет меня оттуда.

Ну, еще одно мгновенье выстой,
Легкий плеск — покой воды распорот,
А затем ведерко влаги чистой
Вытащу, свернувши цепь на ворот.

Страх перебороть — всего дороже;
Гляну в успокоенную бездну,
Я себе оттуда строю рожи,
Лишь уйду — так и внизу исчезну.

Стоит ли трудов колодец древний?
В нем один обман да холод мрачный.
Прочь пойдем: у луга за деревней
Бьет родник, холодный и прозрачный.

Коль жизнь игрой оказалась —
Была тяжела игра.
Когда приходит усталость,
Это значит, что спать пора.

Сон — попросту дань природе,
Вечность — серьезный предмет.
А я был рабом мелодий,
До которых вам дела нет.

Я знал: строка ли, напев ли —
Все спрячу в себе — в аду.
Найти ли защиту дешевле
От тех, чьих мнений не жду?

К вискам полночное чудо
Прильнет луною и льном:
Ничто не властно, покуда
Ты в жертвы назначен сном.

Но время скроет, утишит
Звучание слов и от;
До тех, кто все-таки слышит,
Едва ли шепот дойдет.

Значенья речь изменила,
Бумага — в пятнах огня.
Пусть пожелтели чернила,
Но они спасали меня.

Хранитесь там, в эликсире —
Крик, поцелуй, звезда:
Что мог, то сберег я в мире
Отныне и навсегда.

Игра навеки разбита,
Но волною бегущих лет
Золото будет отмыто.
До прочего — дела нет.

Мы роем воздух, чтоб в него вселиться,
В могилу, — взяв с собой детей и жен.
Нам должно рыть, плясать и веселиться:
Пиликай, скрипка! Труд не завершен!

Смычку повелевает дисциплина
Скоблить кишки, и песнь играть одну —
О смерти, это — мастер из Берлина,
Туман, ползущий из страны в страну.

И кровяной, вечернею порою,
Когда уста разжать всего трудней,
Я дом для всех в пластах воздушных рою:
Просторней гроба, гибели тесней.

Он и поэт, и цезарь стай гадючьих.
Как в косы Гретхен, солнце в Рейн зашло.
Просторна яма, вырытая в тучах:
Берлинский мастер знает ремесло.

Отъезжаем ли? Подъезжаем?
Вправду ль ты нас везешь, вагон?
Слишком многим мы угрожаем,
Оттого так велик перегон.

Между миром нижним и вышним
Настает перемена судьбы.
Но и в небе не будет лишним
Вдоль дороги считать столбы.

Хлыст в руке — не больно-то тяжко.
Так что в путь, вперед и смелей!
Заночует моя упряжка
Посреди открытых полей.

Хорошо отдохнуть от дороги,
От тяжелой дремы былой:
Там, откуда уносим ноги,
Нам всегда грозили метлой.

То ли смерти опять услужаем,
То ли брюхо урчит вдогон?
Отъезжаем ли, подъезжаем?
Вправду ль ты везешь нас, вагон?

Кто знает, доживем ли до ночлега?
Но все-таки узнать хотел бы я,
Неужто это Небо в хлопьях снега
На нас швыряет стаи воронья?

Их отчего-то нынче слишком много, —
Посмотришь вверх и дрогнешь, ибо там,
Как ни петляет по земле дорога,
Они — всегда, упрямо, по пятам.

А кто из нас устанет, занедужит
И, легши навзничь, глянет в облака,
Увидит лишь одно — как стая кружит,
Хотя и не снижается пока.

Да, мы грозим, но не даем отпора —
Вцепляясь в воздух, где густеет мгла;
И Смерть, как ворон, нас настигнет скоро
Прикосновеньем черного крыла.

Охранников окутывает дрема.
Облит луною властелин парома.
Роса и слезы — вот и все, увы:
Мы сами для себя копаем рвы.
Уже готов приют последний наш,
Одежду отбирает мрачный страж.
Луна-Харон раскидывает сети:
Не пропадать же душам в мутной Лете;
Качает лодку мертвая волна,
И в Южном Буге нам не встать со дна.

Дотянем до цели — едва ли.
Ватага заране мертва.
Беда в снеговом покрывале
В обмерзшие входит хлева.

Дома деревеньки продажной,
Как елки, одеты огнем.
В харчевне, в раю ли — не важно,
Подохнем, зато отдохнем.

Сжигаем амбары и хаты —
Хозяин последний пришел.
На мельницах смерти богатый
Готов урожай на размол.

Допетая песня — отрада,
Покой, обретенный навек.
Ватаге победы не надо:
Пусть падает гибельный снег.

Ветры в воздухе вздыбили
Листолет, листопад.
Кто из рыцарей гибели
Вернется назад?

Есть ли время блаженнее —
Листобой, листоверть:
Эти пляски осенние —
Трепак или смерть?

Краски радугой взвеяли
Листохруст, листопляс;
Самогон не пьянее ли
Прекрасных глаз?

Горький, неуспокоенный
Листопад, листолет!
Обреченные воины.
Гиблый поход.

Мы — пасынки пыли дорожной,
Мы — гулкого ветра порыв,
Прилив, неизменно тревожный,
И следом грядущий отлив.

Нас гонит угроза слепая,
Велят барабаны: бегом;
На тысячи миль обступая,
Одна только гибель кругом.

О, чьи не захлопнутся двери
Пред нами в полуночной мгле?
Мы — самые робкие звери,
Что мчатся по спящей земле.

Не станем просить о ночлеге,
Осознана жизнь как запрет.
Мы живы лишь в вечном побеге.
Взгляните нам разве что вслед.

Бредем к невзгодам от невзгод,
Сквозь мир, чужой и неуютный.
Вперяя взоры в небосвод,
Как масло тающее, мутный.

Мы падаем, опять встаем,
Ни в чем уже не ждем поблажки, —
Лишь, озаряя окоем,
Меняем страны, как рубашки.

Вступаем в ночь, как в полынью,
Вконец не ведая маршрута.
Тот, кто забыл страну свою,
В стране усопших ждет приюта.

Вонзаю лопату в песок и в гравий,
Знаю — не вскрыть могилу — не вправе,
Ибо что мне осталось, в конце концов,
Кроме как видеть своих мертвецов?
И мне ни шагу не сделать отсюда:
Здесь виден отблеск былого чуда,
Здесь — голос отца и ласковый взгляд,
Здесь — материнских волос аромат, —
Все это — в воздухе, а не в яме,
И не должно умереть с сыновьями.
Усопшие, дайте поверить мне,
Что с вами встречусь там, в глубине, —
Заранее жребий счастливый приемлю:
Дорогу найти, и уйти под землю, —
Последняя радость: в конце концов
Успокоиться возле родных мертвецов.
Покуда живу, останусь при деле:
Чтобы даты стереться не смели,
Чтоб хотя бы память была жива
О тех, над кем разрослась трава.
Радость единственной доброй вести:
Вместе страдали, покоятся вместе, —
Усопшие жмутся друг к другу, пока
Бросаю комья земли и песка:
Знаю, мертвым глина и гравий
Станут отчизной, данной въяве, —
Тем, кто вместе страдал, да будет дана
Одна земля и смерть одна.