Антология - Вечный слушатель. Семь столетий европейской поэзии в переводах Евгения Витковского

Расцветет по весне,
Лето, будто в огне,
Осень седая —
Петь так хочется мне,
О, как хочется мне! —
Убеждая. Страдая.

Мы поем ввечеру,
Песнь звенит на ветру
Задушевно и верно.
Так мы грезим, дремля.
Над покровом — земля,
А покровом — люцерна.

Кто жил, страдал и здесь погиб когда-то?
Где высечены имя или дата?
Отдельной — ни о ком не сыщешь вести.
Страдали вместе и почиют вместе.
Да будет вам венцом небесной славы
Вся эта ширь полей, ветра и травы.

И зорко, и ожесточенно
Ты, башня, ждешь в дали степной —
Меня, ватаги обреченной
Бойца, забытого войной.

Ты в милосердии сурова,
Стоишь, как дольний мир, стара,
И ты меня принять готова,
И тьма твоя ко мне добра.

Тебя не защищают рати,
Кто умер — сам к тебе придет,
Молчанье здесь взамен печати,
Для верного распахнут вход.

Переживут твои причалы
Агонию тщеты мирской.
И гость последний, запоздалый,
Войдя в тебя, найдет покой.

Вдали посеяна судьбой
Смерть над рекою голубой,
И ястребы в лазурном поле —
Ландскнехты смерти, и не боле;
И месяц, проповедник старый,
Спеша к воде, наводит чары;
И сердце мается мое
Как заржавелое копье:
Там, в тростниках, клонясь ко сну,
Воды иль пепла я глотну?

Израненный, усталый, слабый,
В час пепла я сижу на пне,
Внимая мудрый голос жабы —
И утопаю в тишине.

О нет, меня будить не надо!
Мне с каждым мигом все слышней
Трясины гулкая отрада,
Последний сон последних дней.

С теплом давно пора проститься,
Плащ осени то бур, то ал;
Ветрами воет смерть, как псица,
День равноденствия настал.

Повсюду — лишь печаль и злоба,
Дряхлеет плоть, душа болит.
И осень, словно доску гроба,
Туманами страну скоблит.

В стране бесцелья, где мысль плетется
Вкруг времени, то есть — вокруг колодца,
Я питье подносил, подчиняясь закону,
Порой — когорте, порой — легиону.
И гунна, с коня безжалостно скинув,
Я пить принуждал из тех же кувшинов, —
В той стране, где не знали о времени люди,
Пусть каплю его, но сберег я в сосуде.

Обернись, коричневая глина,
Круглым телом дакского кувшина, —
На гончарном круге зреет чудо:
В грубой персти — контуры сосуда.
Жизнь и гибель в полость входят ныне:
Гибнет мир, — жалеть ли о кувшине?
Но хранит он, звонкий и нетленный,
Тяготу и пустоту вселенной, —
И в его глубины время вложит
Все, что было, — все, что быть — не может.

Мастерку жестокому в угоду,
Колокольня рвется к небосводу.
Стрельчатые своды облегли
Шпиль ее подобием петли,
Ряд столпов, столетьям непокорный,
Ввысь уносит кровлю Церкви Черной.
Гром органа — и приемлет тьма
Вечный свет единого псалма, —
Глыба камня, грешная, благая,
Дремлет, край родной оберегая.

Горсть позеленевших медяков,
Ты хранишь в себе следы веков:
Лики Августов и Птоломеев,
Идолов, пророков и злодеев, —
И сверкает в неизменном свете
Все, что начеканил царь столетий.
Фениксы пылают на кострах,
Но по краю — прозелень и прах, —
Ценности, упавшие в цене:
Ярь-медянке не лежать в казне.

Данники зноя и стужи,
Влажные монастыри;
Известь коростой — снаружи,
Ветер и небо — внутри.

Детища влаги бездонной,
Гневом Нептуна больны,
Согнуты в рог для тритона,
В серп восходящей луны.

Слух истомленной Вселенной
Ваши изгибы хранят;
Белый Спаситель на пенной
Влаге — взнесен и распят.

Синего, древнего дома
Не позабыть никогда.
Нежно прибоем несома,
К берегу рвется звезда.

Навек разъединились руки,
Любовь пришла, любовь ушла,
Остался пепел от разлуки,
Но песней ожила зола.

В наигорчайшей из агоний
Сердца уходят в забытье,
Лишь Дюрер вновь сведет ладони,
Благословить чело твое.

В реки, в пруды
Лейся, пьяня:
Кладезь воды;
Кладезь огня.

В море и в лес
С черного дна
Втуне с небес
Льешься, луна.

Минул закат
Каплями рос —
Звезды летят
Каплями слез.

Тягость беды
Останови —
Клятвой воды,
Клятвой любви.

Мы шла в муссоне вдоль Сомали,
при полном фрахте, натяжеле,
и бриг «Тайфун» увидали вдали:
он шел из Ост-Индии к Капской земле.

С желтым крестом лазурный стяг
мы немедля вскинули над собой;
выбросил, нам отвечая, чужак
финский: на белом — крест голубой.

Мы пары спустили, чужак — паруса,
как можно ближе сошлись корабли:
почту возьмем, постоим полчаса, —
мы в шлюпке на веслах к финнам пошли.

Мы подплыли; финны бросили трос,
наш помощник четвертый отправился к ним.
Вижу: на руслени — шведский матрос,
Фритьоф Андерссон — сколько лет, сколько зим!

Плаваешь — то муссон, то пассат,
чаще тропики видишь, чем берег родной.
Я удивлен и, конечно, рад,
что старый приятель передо мной.

— Я в Шанхае влип, я сидел без гроша,
я заложником выкупа ждал много дней,
но дочь у хунхуза была хороша,
и, — сказал Фритьоф, — я женился на ней.

Она в Сингапур мне сбежать помогла,
я без паспорта вышел на рыночный торг,
вдруг подходит ко мне — ну и дела! —
шведский консул, Фредрик Адельборг!

«Старина Фритьоф Андерссон, привет,
ты зачем в Сингапуре?» — спросил Адельборг.
«Я с Желтой реки, — отвечаю, — нет
ни гроша у меня, хочу в Гетеборг!»

Ну, одели меня — не прошло и дня,
справили паспорт, дали взаймы,
жена Адельборга поила меня
чаем — и славно болтали мы!

Тут палубным взяли меня как раз,
было с фрахтом в Сиаме немало возни:
львы, тигры, слоны — Гагенбеков заказ,
в Гамбурге будешь, к нему загляни.

Только в рейсе вовсе пришлось тяжело:
южней Цейлона мы влипли в циклон,
клетки звериные поразнесло,
шторм, представляешь, а на палубе слон!

Смешались волны, звери и мы,
капитанскую рубку смыло к чертям,
слон поспихивал буйволов с кормы,
мачты порушил — амба снастям!

Гагенбековских служащих съели львы,
шимпанзе механику вышиб мозги,
и пока я не снес ему головы,
мерзавец все дергал за рычаги.

Не обезьяна, а бог судьбы!
Ну, в живых остались лишь я да слон.
Не видать Малабара бы нам, если бы
не подул юго-западный муссон.

Ну, прощаться пора — выбирают трос.
— Слон-то, приятель, достался кому?
— Видишь ли, это — особый вопрос,
встретимся снова, вернемся к нему.

Паруса обрасопив, они пошли,
поди-ка, успей про все расспроси!
Лишь песня в муссоне летела вдали:
— Rolling home, rolling home, across the sea!

Расстаемся, но я сосчитал сперва
паруса: вот бом-кливер, вот контр-бизань, —
круглым счетом их было двадцать два,
а кругом — синева, куда ни глянь.