Антология - Вечный слушатель. Семь столетий европейской поэзии в переводах Евгения Витковского

Наш «Горный скиталец» стоял в тот раз
в Сан-Педро, газолином грузили нас.
Там встретился в доках я с моряком —
он с братом моим был во Фриско знаком.

В жизни немало подобных встреч.
Густав Блум его звали — о нем и речь.
Он был из Буроса; я пронес
с корабля контрабандою кальвадос.

Обошлось в таможне без передряг,
мы оставили порт и зашли в кабак —
Блуму был известен любой притон,
в Голливуд попадешь иль в Уилмингтон.

«Я матросом был в девяностом году,
нашу „Клару“ чуть не затерло во льду,
был капитан далеко не трус,
но погиб и он, и помощник, и груз.

Я на шканцах старшим остался с тех пор,
пошли мы по компасу на Лабрадор,
в Нью-Йорке меня отпустил судья,
пошел в Австралию боцманом я.

А там — золотой лихорадки разгар.
Я решил: попробую снять навар.
В Нарроумайне я рылся в песке,
вернулся в Мельбурн — миллион в кошельке.

Ловлей жемчуга стал я пытать судьбу
и вылетел с делом этим в трубу,
в Квинсленде женщину я повстречал —
на полмиллиона карман полегчал.

Я завяз у фиджийки этой в сети,
двух парней родила она, черных почти,
но третий мальчишка сверкал белизной,
я подался во Фриско, и он со мной.

Там я бойню завел, а при ней — магазин,
за прилавок встанет, думал, мой сын,
но лишь пил досветла он и спал дотемна,
белокож, синеглаз, а душа — черна.

Он в Синг-Синге сейчас, худой, как скелет,
мне ж в магазине продыху нет,
но черные дети ему неровня,
в Южных Морях не бесчестят меня!

И вот я туда стремлюсь со стыдом,
там у черных детей мой счастливый дом,
оттенок кожи не сущий ли вздор?
Лучше черный трудяга, чем белый вор!..»

Пусть — ни звука, ни слова
о житье, о бытие.
Шлягер — слышишь ли — новый
запел шансонье.

Жизни знаю я цену,
радость — в вине.
Для чего же геенну
малевать на стене?

В сердце — песня и трепет.
Ни тревоги в уме.
Лепет в мире, лишь лепет.
Звезды, звезды во тьме.

К цели на ощупь ищем дорогу:
в ответ нам — ветры
летят, рыдая,
чтоб сгинуть вскоре.

Благочестивые, рвемся к богу:
в ответ нам — реки
шумят, впадая
в пучину, в море.

Бредем по пустыне в жгучую даль мы,
единственный компас — наша мечта.
Но едва зашумят над оазисом пальмы —
постигаем: чаша не испита,
с новой надеждой вперяем взгляды
в рыжий простор беспощадной хаммады.

Говорок проходит по каравану,
мы снова смотрим в море песка.
Короче не стала тропа к Иордану,
мираж растаял, цель далека.
Ропот рождается поневоле:
затем ли живем, идем — для того ли?..

Где виснет над севером, скованным стужей,
сиянья полярного бахрома,
на юге, в пустыне, где крик верблюжий
возвещает о жажде, сводящей с ума, —
никто не сумел разыскать доселе
разгадки, нашей конечной цели.

Говорок проходит по каравану,
мы снова смотрим в море песка.
Короче не стала тропа к Иордану,
мираж растаял, цель далека.
Но вперед, от восхода и до восхода,
бредет караван человечьего рода.

Пересекаю робкой походкой
луг, что подснежниками зарос,
и, светом весенним залитый, кротко
в небо смотря, задаю вопрос:

во исполненье чьего проекта
почки березы набухли, дрожа?
Ведь, несомненно же, создал некто
кукушкой — кукушку, стрижом — стрижа!

Что за рефлекс такой, и откуда?
Кем придуманы жабы, кем — журавли?
Кто вершит непостижное это чудо
в любом позабытом краю земли?

Одна и та же свершается тайна,
пред которой слова отступить должны.
И всюду мучит людей не случайно
секрет пробуждающейся весны.

Но ни из чуждых краев, ни из отчих
известия о разгадке нет —
и придется мне расписаться за прочих,
проговориться, выдать секрет.

Предположить я, пожалуй, способен:
подает о себе отовсюду намек
ребенок — величествен, крылоподобен,
вездесущий, животворящий божок.

Он танцует во всем, и мир ему тесен,
он везде и всюду, в каждой судьбе,
но главное чудо — что он бессловесен,
и он же — Слово само по себе.

Он вдохновляет и лай собачий,
и кваканье, рвущееся из пруда,
ведь это он — а кто же иначе? —
автор песен ягненка, песен дрозда!

В строках пролога, в словах эпилога,
а шорохе дюн и в шелесте рощ —
во всем, чего мало, во всем, чего много, —
мельчайшая часть. Величайшая мощь.

Слышишь, подруга, как ветер звонок!
Видишь — деревья уже зацвели!
Пусть в сердцевине зреет ребенок,
высшая сила нашей земли.

Ювелирною чеканкой,
драгоценным талисманом
диск луны сверкает белый
в антрацитной вышине.
Я сижу, стихи кропаю
дольником, изящно рваным,
а Нанетта тихо шепчет:
мол, пиши-ка обо мне.

Знаю, толпы виршеплетов,
тоже в лунный свет влюбленных,
чувства к оному сиянью
выставляют напоказ,
но когда луна сквозь ветер
поплывет в древесных кронах —
для меня она сверкает
ярче в десять тысяч раз.

Я хочу запеть о лунах
всею силою таланта,
но врывается Нанетта
без малейшего стыда:
где, докладывай, Сервантес,
ключ от нового серванта?
А в ночном просторе синем
те же луны, что всегда.

Я хочу пропеть о каждой:
мне стоять на пустыре бы,
затая в душе тревогу
на полночном холоду,
и стихи луне слагать бы —
так сказать, царице неба,
раздавивши сигаретку —
неприметную звезду.

С детства я не так уж много
вспоминаю лун зеленых…
… Дай-ка мне для сыра крышку!..
…Ох, Нанетта, не дури!
И сияли эти луны
на минувших небосклонах,
как волшебные колодцы
с дивной зеленью внутри.

…Спрашиваешь, час который?
Помню… Все головки сыра!..
Десять! Милая Нанетта,
Просто нет тебя хитрей!
Так о чем я там, простите?
…В сферах горнего эфира
были эти луны в детстве
легче мыльных пузырей!

Слышу из-за спинки кресла:
дурачок, тебя мне жалко!
Никакой луны зеленой,
ты учти, в природе нет.
Вот сюжет тебе — Нанетта,
и еще другой — фиалка,
и никто не усомнится
в том, что ты — большой поэт.

Час прохлады, море плещет,
детство мне напоминая,
я влюблен в покой простора
и в ночную тишину.
В небесах — луна, однако
рядом — девушка земная,
на двоих мы с ней поделим
эту самую луну.

Это мне-то половину? —
так Нанетта сводит счеты.
Что ты, право, разболтался
о какой-то там луне?
…Ювелирною чеканкой
собственной моей работы
диск луны сверкает белый
в антрацитной вышине.

Грустная лошадь сидит на холме одиноко,
клетчатый коврик постелен под этой особой.
Лошадь стара: упадет, лишь погладить попробуй,
глянет — увидишь печальное карее око.

Кажется, так ли давно, проявляя задатки,
встряхивал гривой, зубами сверкал однолеток?
Быстро годков пробежало под семьдесят этак —
пенсию дали — на Севере первой! — лошадке.

Лошадь мудра, хоть у возраста, ясно, во власти, —
Гете читает и прочие умные книжки,
Расмуссен ей по нутру, ну а для передышки —
чуть неприличные, но поэтичные книги о страсти.

Вечер, и воздух густеет: отпробуй, не мешкай.
Лошадь стоит, и созвездья запутались в гриве.
Люди в кафешке, чтоб стать хоть немного счастливей,
пьют и смеются — и месяц висит над кафешкой.

Рядом крестьяне, дневные дела разбирая,
тихо судачат насчет ветчины и бекона,
знают, что в мире законно и что — незаконно,
и говорят, что к бездождью — погода сырая.

Лошадь людей никогда и ни в чем не обманет.
Каждый рассказа про самое главное хочет:
что ж это в море так мокро? — рыбак пробормочет,
мельница ль ветер придумала? — мельник пристанет.

Мельница, мельник, муку сочинила во благо:
все урожаи иначе погнить бы могли бы.
Море водою полно специально для рыбы —
так на вопрос рыбака отвечает коняга.

Все объяснит — поэтично, понятно, уютно,
даже научно, цитируя благоговейно
где-то Кропоткина, где-то Альберта Эйнштейна,
все, что живет на земле, одобряя попутно.

Так, допоздна проболтав под совсем уже темным
сводом, расходятся люди в полночную дымку.
Лошадь тем временем с Генрихом Гейне в обнимку
на ночь ложится, на отдых, под небом огромным.