Висенте Эспинель - Жизнь Маркоса де Обрегон
– Если вы пришли за столько лиг, как вы говорите, – сказал он, – то неудивительно, что вы совсем израсходовались и испытали бедствия. Где ваша родина?
– В Башне Перо-Хиль, – ответил я. Он засмеялся, а я сказал ему:
– Вам кажется, что это слишком мало времени, чтобы считать бедствия? Когда я вышел, была уже ночь, и я проскользнул на виноградник, где так наелся покрытого росой винограда, что, если бы я не отыскал, где мне выйти, я лопнул бы и не мог бы дойти до Уведы. Когда я только что оправился от этой беды, мне случилось проиграть бывшие у меня четыре реала и остаться без денег, голодным и жаждущим, без пристанища и постели.
– Ну, так ступайте туда, – сказал он, – и там найдете себе ложе.
Я пошел и, устроив себе ложе из шерсти, растянулся на нем. Я отдохнул немного, но в полночь ясная погода так резко сменилась на ветер и бурю, что я думал не дожить до утра, потому что яростный ветер врывался под стол, поднимая пыль от шерсти, засыпавшую глаза, и образуя лужу воды для всего тела. А кроме всего этого свиньи, бродившие по этим улицам, отыскивая себе пропитание, поспешили укрыться от непогоды под столами стригачей. Думая, что занятый мною был свободен, под него с хрюканьем вошла целая дюжина их, разрывая рылом шерсть, так что они легко могли испачкать мне все лицо. Но я терпел их и был им рад из-за той защиты, какую они мне оказывали. Обе мои ноздри были оскорблены, и я встретил утро не очень чистым и благоуханным, но зато с несколькими палочными ударами, потому что слуга стригача пришел на рассвете выгонять свиней ясеневой палкой в три пальца толщины, и, думая, что бьет по свиньям, он влепил мне несколько ударов по спине, от чего у меня пропали и сон и лень.
Я перенес эту беду, хотя этим для меня не кончились несчастья, потому что они сыпались на меня одно за другим, так что, куда бы я ни шел, или меня искала беда, или я ее искал. Потому что юноши с дурными наклонностями хороши постольку, поскольку необходимость заставляет их не быть дурными.
Из Уведы я пошел в Кордову, где встретил одного молодого монаха, шедшего учиться в Алькала. И когда он предложил мне сопровождать его, я согласился с очень большой охотой, потому что он очень хорошо ел и пил, благодаря милостыне, какую ему давали в селениях и вентах. Ему так понравилась моя болтовня, что он очень расхвалил меня в одном из монастырей своего ордена, где мне дали поэтому очень охотно монашескую одежду. Хотя я и слышал рассказы об искушении голода, через которое проходят послушники, я не верил этому, пока не испытал сам. Ибо когда мы кончили обедать, я захватил у заведовавшего трапезной небольшой хлебец, чтобы поесть среди дня. Но когда я сделал это в другой раз, меня на этом поймали и сильно наказали. Тогда я придумал очень хороший способ: я вбил пять или шесть гвоздей в доски моей кровати с нижней стороны, и, схватив хлебец, я бежал и насаживал его на один из этих гвоздей. Монахи приходили следом за мной, но ничего не находили и возлагали вину на другого.
Таким образом прошло несколько дней, так что я завтракал и закусывал в свое удовольствие, а другие страдали за мою вину. И до сих пор это оставалось бы тайной, если бы не проделка, какую я устроил с наставником послушников. Ему прислали коробок или корзиночку с превосходнейшим бисквитным печеньем, и когда он отвернулся, я схватил два из них и, притворившись, будто иду за другим де лом, сейчас же пошел и насадил их оба на гвозди. Я вернулся очень скромно и принялся читать. Он же, недосчитавшись печенья, быстро пошел к моей постели и к постелям других, осмотрел всего меня и книги, но, не найдя того, что он искал, он захотел посмотреть, нет ли печенья под кроватью, и наполовину влез туда, и наконец сказал: «Здесь ничего нет, пойдем в другое место». Я был уже совсем спокоен и очень доволен, – но в то время, когда он вытаскивал из-под кровати голову, он ударился затылком об один из гвоздей. Так как это причинило ему боль, он посмотрел, что это было, и нашел на гвоздях свои печенья и мои хлебцы. Они схватили меня и разделали так, что мое тело стало похоже на палитру художника: вот видите, ваша милость, лучше ли гонение, чем быть гонцом. Они оставили меня в эту ночь таким, что, как им казалось, я не мог прийти в себя, но я захватил свой узелок, и когда я собрался отправиться в путь, они послали за мной двух парней, живших в монастыре в качестве служек, и, зная местность лучше меня, они обогнали меня так рано утром, что, когда я вышел, я увидел их издали расположившимися в таком месте, что они неизбежно должны были бы схватить меня. Но так как нужда – великая выдумщица средств спасения, то я нашел это средство на расположенной около самой дороги пасеке. Поэтому, как только я их увидел, я вошел на пасеку, сбросив более двадцати ульев и поместившись среди них, совершенно не шевелясь – потому что пчелы нападают только на тех, кто делает какие-нибудь движения. И когда те вошли, чтобы схватить меня, то пчелы, защищая свои владения, встретили их своим оружием, в то время когда они шли на приступ. А так как те защищались руками, то чем больше они махали ими, тем больше слеталось пчел. Когда поднялось все войско и вступило в бой, арьергард тоже покинул свои палатки, и когда он подлетел на помощь авангарду, то армия была настолько велика, что они окружили бедных палачей тьмой.
Посмотрев на завязавшуюся из-за меня битву и заметив, что можно было безопасно ускользнуть, я на четвереньках вышел из лагеря, пробравшись между кустами, скрывавшими меня еще лучше, чем пчелы моих противников, которым они не давали возможности защищаться, забравшись им в рукава и за ворота. Однако первое, что они сделали, – они в таком невероятном количестве набросились на лицо и глаза, что моментально ослепили их настолько, что, когда те захотели уйти, они уже не могли этого сделать, не видя, куда идти. Наконец прибежал хозяин пасеки, чтобы успокоить своих солдат, вооруженный своим оборонительным оружием, и нашел несчастных служек до такой степени измученными и распухшими от укусов, что, вместо того чтобы выбранить их за причиненный его лагерю вред, ему пришлось отвести их очень далеко от этого возбужденного и разъяренного войска, чтобы их не закусали до смерти. Шесть дней уже, как я убежал от плетей, которыми меня наказали бы, если бы поймали.
Юноша доставил рассказом о своих приключениях удовольствие всем находившимся в венте и заставил всех смеяться. Я сказал ему:
– В конце концов ты нашел сострадание в пчелах, и если бы здесь не было причинено вреда третьему лицу, это был бы самый счастливый случай в мире. Но так как естественно, что мы больше заботимся о самих себе, чем о других, то мы ищем в чужой беде средства помочь нашей беде, хотя человек должен стараться о своем благе без вреда для ближнего, потому что иначе это будет противно человеколюбию.
– Как бы то ни было, – сказал юноша, – только я всегда слышал, что человек обязан заботиться о себе самом. Так ягненок однажды убил волка, убежав от него в ловушку, устроенную пастухом, который хорошо скрыл ее травой, положив сверху мертвую змею. Увидев, что волк приближается с намерением схватить его, ягненок побежал туда, где находился пастух, когда же он достиг ловушки, он увидел змею и испугался ее, а преследовавший его волк попал в ловушку и сломал себе ноги. И если даже ягненок старается защититься при помощи чужой беды, то почему не поступать так человеку?
После этого все разошлись по своим постелям, пораженные болтливостью юноши.
Глава XVI
Мы отправились из венты, и хотя мы с удовольствием взяли бы с собой юношу, но он шел так медленно, что аудитор дал ему денег, чтобы он мог идти со своей медлительностью. Он уже был теперь в безопасности, и, удивляясь различию умов, я сказал:
– Как мало надежд можно возлагать на этих юношей, которые выказывают в ранние годы такую остроту ума и болтливость, ибо им не хватает глубины для предметов серьезных и важных! Разум, склонный к таким предметам, никогда не колеблется и не отклоняется к предметам маловажным, так что, по-моему, в ранней юности больше надежд подает тот, кто бывает более сдержанным, чем тот, кто своей болтливостью обнаруживает все, что у него есть в душе. Так как разум составляет главную часть души, а душа не болтлива, то не должен быть таким и хороший разум. Когда человек уже в зрелом возрасте и ум освоился с серьезными предметами и благодаря опытности хорошо познал истину, – если такой человек даже будет болтливым, он обладает для этого достаточным капиталом. Но тому, кто делается болтуном и дерзким, не обладая этой способностью, – я не доверяю, так же как и тому, кто его очень ценит. Но как бы то ни было, те, что очень много говорят, очень подходящи для одиноких путешественников, потому что они развлекают, если их слушают, а если не слушают, то, пока они говорят, каждый имеет возможность думать о своих делах.
Аудитор некоторое время очень учено рассуждал о разуме, о памяти и о способности воображения, о чем здесь не место говорить, и всю дорогу с большим интересом расспрашивал меня о Маркосе де Обрегон.
