Висенте Эспинель - Жизнь Маркоса де Обрегон
Остававшееся до отправления в путь время прошло в восхвалениях каждым своей профессии и тех изобретений, к каким каждый имеет наибольшую склонность, – поводом к чему послужил разговор об изобретении часов. Говорили об астрологии, о музыке, об изобретении искусственной памяти,[448] потому что там был один кабальеро, аудитор[449] из Севильи, который делал с ней чудеса. Один старый эскудеро, сидевший в углу и занимавшийся ловлей блох, сказал:
– Все изобретения, о каких говорили ваши милости, никуда не годятся в сравнении с изобретением иголки.
Все засмеялись, а он уверенно и очень сердито сказал:
– Если, по-вашему, это не так, то сделайте мне милость, положите мне заплатку кусочком астрологии.
На это лисенсиат Вильясеньор возразил:
– Каждый хвалит то, к чему он более способен. Этот сеньор эскудеро может говорить об этом потому, что он больше имеет дела с иголкой.
– Я не портной, – ответил тот, – а эскудеро, столь опытный и столь древнего происхождения, что все мои предки, начиная с Нуньо Расура и Лаина Кальво,[450] служили графам де Лемос. И если я иду теперь пешком, так это потому, что мои лошади пасутся на лугах Пуэнтедеуме.[451]
С этими словами он повесил на эфес шпаги старые чулки и, положив ее себе на плечо, неожиданно исчез.
– Правильно, – сказал я, – что каждый хвастается тем, чем он занимается. Вот в Мадриде был один палач, который показывал своему мальчику на бывшей у него в доме виселице, как поделикатнее повесить человека, и так как мальчику это занятие не понравилось и он чувствовал к нему отвращение, то палач сказал ему: «О, черт тебя возьми, раз тебя не может привлечь хорошее дело! Ну, так я тебя отдам к сапожнику и ты будешь грызть сумах».
Когда мы уже хотели отправляться, аудитор сказал:
– А ведь мне вчера говорили, что Маркос де Обрегон искал верховую лошадь, чтобы ехать этой дорогой; это человек очень одаренный и образованный, с которым я очень желал бы познакомиться.
– Это верно, – сказал я, – я видел, что он искал, на чем отправиться в путь.
– Ваша милость знает его? – спросил аудитор дон Эрнандо де Вильясеньор.
– Да, сеньор, это мой большой друг, – ответил я.
Он сел на коня, а я на мула, и он начал расспрашивать меня, не знаю ли я каких-нибудь произведений сеньора Маркоса де Обрегон. Я прочел ему несколько самых новых редондилий,[452] которые еще не попадали из моих рук к другому лицу, и, после того как аудитор их внимательно выслушал, он сейчас же повторил мне их наизусть. Он удивлялся стихам, а я гораздо больше – его памяти. Я многое еще читал ему, а он сейчас же повторял мне это. Он признался мне, что это искусственная память, но что необходимо было обладать очень хорошей природной памятью, чтобы изучить эту, ибо без природной она давалась с большим трудом и напряжением. Я сказал ему:
– Несомненно, память представляется чем-то божественным, потому что она прошлое делает как бы настоящим; но я считаю ее палачом для людей несчастных, потому что всегда она представляет им неприятные происшествия, прошлые обиды, настоящие несчастья, сомнение в будущем и недоверие ко всему. И хотя жизнь и без того коротка, она для таких людей сокращается еще больше благодаря постоянному представлению несчастий. Поэтому для таких людей было бы лучше искусство забвения, чем искусство воспоминания. Скольким людям стоила жизни память об оскорблениях, ибо за них не мстили бы, если бы их не помнили. Сколько на многих женщинах позорных пятен благодаря памяти об их благосклонности и непреклонности! Превосходное качество – обладать хорошей природной памятью, но тратить время на отыскивание двух или трех тысяч цитат, тогда как его можно истратить на умные поступки, – я не считаю очень разумным, потому что для памяти служат печать, изображения, колоссы, статуи, письмена, здания, камни, знаки на скалах, реки, источники, деревья и бесчисленное множество других вещей. А ум питает одна природа, и он возрастает благодаря чтению серьезных авторов и общению с учеными друзьями. Я видел много авторов, писавших об этой искусственной памяти, и не видел их произведений, в которых они были бы безупречны и которые составили бы славу их великих талантов. Хотя Цицерон, Квинтилиан и Аристотель касаются отчасти этого вопроса,[453] но они не писали об этом книг, как о предмете, стоящем ниже разума. Поэтому дон Лоренсо Рамирес де Прадо,[454] кабальеро очень сведущий в литературе, как в поэзии, так и в философии, очень хорошо владеет искусственной памятью, так что делает с ней чудеса, но не вследствие того, что это является его основной целью, а из любопытства, чтобы, обладая столькими дарованиями, не быть лишенным и этого. А история, какую рассказывают о великом лирическом поэте Симониде,[455] который, когда на многих пирующих обрушился дом и они были настолько обезображены, что никто не мог опознать их, рассказал, в каком месте каждый из погибших находился, и при этом называл их по именам! Я считаю, что это было результатом памяти природной, а не искусственной. Потому что человек, который шел есть и пить на пиршество столь непринужденное, как они в те времена устраивались, не мог очень внимательно размещать образы и фигуры по цитатам воображаемым, естественным и искусственным, ни вспоминать, обременяя воображение большим бременем, чем какое давало им вино в те времена, когда бывало так мало непьющих. И так как это все произошло в тот же самый день, я считаю, что это было без всякого искусства. Автор этой книги, ушедший из родительского дома молодым студентом и возвратившийся туда седым, узнал и назвал по именам всех тех, кого оставил детьми, а увидел теперь бородатыми и седыми; и он не забыл ни одного имени, ни привычек тех, кто с удивлением приходил посмотреть на него. А разве не рассказывают как замечательный случай, что Синеас,[456] посол царя Пирра, за два дня, которые он пробыл в Риме, узнал и мог назвать по именам всех его обитателей? Митридат, царь Понта,[457] имел дела с двадцатью двумя подвластными ему народами и с каждым разговаривал на его языке. Юлий Цезарь в одно и то же время читал, писал, и диктовал, и выслушивал важнейшие вещи. И об этом упоминается в особенности потому, что бывают обыкновенные люди, делающие чудеса с природной памятью. В Гибралтаре у дона Франсиско де Аумада Мендоса был старший пастух по имени Алонсо Матеос, который знал всех тридцать тысяч коров, какие были в Сауседе,[458] и их хозяев, и называл их по именам, зная, кому какая корова принадлежала. И он сразу запоминал приходивших из разных мест пастухов и знал их по именам.
Все это я привел для того, чтобы память Симонида не казалась искусственной и чтобы знали, что память увеличивается и усиливается только благодаря упражнению, как это видно на этих пастухах, потому что, будучи людьми грубыми, многие из них обладают такой же памятью, как и упомянутый. И в Мадриде есть один дворянин, по имени дон Луис Ремирес,[459] который, посмотрев представление какой-нибудь комедии, приходил домой и записывал ее полностью, не пропустив ни одной буквы и не ошибившись ни в одном стихе. Но есть различные виды памяти: одни запоминают слова, другие запоминают предметы. Например, Педро Мантуанский из бесконечного количества прочитанных им историй не только не забыл ни одной, но когда бы его ни попросили или когда ему приходится говорить о какой-либо из них, он так хорошо их помнит, словно сейчас читает их, и встречающиеся в них собственные имена, и стихи, и всех, кого он видит второй раз, он не забывает никогда.
На все это аудитор молчал или очень восхвалял память, примеры которой я приводил. Поэтому он сказал, что искусственная память более была пригодна для тщеславия, чем для того, чтобы всегда утомлять себя ею и ради нее. И опять начав восхвалять меня, не зная, что это я и есть, он сказал, что очень желал бы познакомиться с Маркосом де Обрегон, во-первых, благодаря многим сведениям, какие он имел об его уме, а во-вторых, потому, что они были соседями по городам, так как он был из Каньете-ла-Реаль,[460] а Обрегон уроженцем Ронды. Он спросил меня, как выглядит Маркос, каков он в обхождении и в своем поведении, и я ответил ему:
– Внешность у него такая же, как у меня, обхождение и поведение тоже одинаковы с моими, потому что, будучи столь большими друзьями, я подражаю ему, а он мне.
– Действительно, – сказал аудитор, – если он обладает такой же приветливостью, какую выказали вы, то он с полным правом пользуется той славой, какой наделяет его весь свет.
Всю дорогу аудитор выказывал мне большое внимание, так что обнаружил в этом путешествии наследственное и приобретенное благородство души, доброту и щедрость.
Мы проезжали по всей Сьерра-Морене, видя по пути необычайные вещи. Будучи столь большой, широкой и длинной, что она пересекает всю Испанию, Францию и Италию, пока не уходит в море в Константинопольском проливе, хотя и под различными названиями, она богата многим, что можно посмотреть и запомнить в ней. На песке мы увидели змею с двумя головами, чему аудитор удивился, говоря, что он слыхал об этом, но до сих пор этому не верил.
