Висенте Эспинель - Жизнь Маркоса де Обрегон
– Клянусь жизнью короля, если я рассержусь, то и этому плуту, и другим я отсчитаю тысячу палок.
Так что нельзя было жить в то время, когда он был вне своей камеры, ибо действительно он был таким воинственным и в высшей степени беспокойным, что все пропали бы с ним.
Два или три дня он был болен, и так как он не выходил из камеры, мы наслаждались миром и тишиной, чему все были очень рады. Но когда он вышел, он опять вернулся к своему скверному обыкновению. Меня это настолько угнетало, что я решил устроить так, чтобы он на много дней не выходил из камеры, а когда я сообщил об этом своему товарищу, тот сказал:
– Подумайте, что вы собираетесь делать, чтобы заключение не оказалось более долгим, чем мы думаем.
И когда он спросил меня, что я собираюсь устроить, чтобы заставить его не выходить, я ответил:
– Обрезать ему усы.
– Ради Бога, – сказал он, – не подвергайте себя такой опасности.
– Я у вас прошу не совета, а помощи, – ответил я.
Человек этот имел обыкновение всегда спать лицом кверху, дыша так, чтобы не причинить вреда величию своих усов. Я велел очень остро наточить большие ножницы и дал лечь спать ему и всем остальным в камере раньше, чем легли мы, потому что он держал нас в таком подчинении, что никто не должен был шевелиться, когда он ложился. Когда он погрузился в первый сон, я взял ножницы, и в то время как мой товарищ светил мне, я превосходно действовал ножницами, с такой ловкостью, что отхватил ему весь ус, а он и не проснулся и никто из всех узников не заметил этого, кроме моего товарища, которого охватило такое искушение расхохотаться, что еще немного и тот проснулся бы. А у того остался такой большой другой ус, что он стал похож на быка Геркулеса[437] с обломанным одним рогом.
Мы проспали эту ночь, и я притворился больным, жалуясь на скверную постель. Однако я встал почти вместе с ним, или даже раньше, и молился, держа в руке четки, чтобы посмотреть, как пойдет дело. Когда он поднялся наверх, все с изумлением смотрели на него, не говоря ему ни слова. А он, выйдя, крикнул:
– Эй, мошенники, дайте воды для мытья!
Подошел один парень с кувшином, подал ему воды, и он вымыл руки. Потом он занялся лицом и, умываясь, взял правой рукой нетронутый ус, потом опять взял горсть воды и четыре или пять раз хотел ухватиться левой рукой за другой ус, но так как там его не было, то его охватила такая ярость, что, не говоря ни слова, он засунул в рот другой ус и, закусив его, ушел в камеру. Я сказал так громко, чтобы он мог слышать:
– Это было очень большой, величайшей в мире подлостью – оскорбить такого почтенного человека в том, что он больше всего берег и чем дорожил.
Я сказал это и другие вещи, какими мог отвлечь от себя, возможно, бывшее у него подозрение. Но, обращая внимание на разумность, я скажу, что, если ценит себя и заставляет уважать человек, занимающий высшее положение, – в добрый час; но если несчастный, находящийся среди своего несчастья, в земной нечистоте, какой является тюрьма, будет выказывать гордость, то он достоин, чтобы даже муравей был с ним дерзким. Что общего у тюрьмы с гордостью? у нужды с заносчивостью? у голода с тщеславием? Тюрьма устроена, чтобы смирять гнев и дурные наклонности, а не для того, чтобы изобретать оскорбления. Однако бывают такие неисправимые невежды, что или вследствие отчаянья, или потому, что их считают храбрецами, будучи на воле овцами, – они становятся львами в тюрьме, в том месте, где с величайшим смирением и сокрушением сердечным надлежит взывать к милосердию, все равно, справедливо или несправедливо заключен человек в тюрьму.
Он окончательно уничтожил свои шафранового цвета усы. А так как беда никогда не приходит одна, то во время этих неприятностей его вызвали на допрос в связи с разбирательством его дела. Прокурадор[438] сказал:
– Он, должно быть, послушник, потому что выглядит как постриженный монах.
– Пусть приведут его, – сказал начальник.
Он поднялся против воли, с величайшей стыдливостью и смирением, потому что его отвага, вероятно, заключалась в усах, как у Самсона в волосах.[439] Поэтому когда он вошел, то в зале раздался такой смех, что начальник сказал:
– Это вам к лицу, и вы хорошо сделали, потому что вас не придется брить на галерах.
– Ваша милость говорит как судья, – ответил тот на это, – ибо никто другой не осмелился бы мне сказать этого.
Ему прочли обвинительный акт, по которому он обвинялся в том, что он в публичном доме нанес удар кинжалом какому-то несчастному в присутствии десяти или двенадцати свидетелей; когда последние были перечислены, преступник сказал:
– Посмотрите, ваша милость, что за свидетели присягают против такого благородного человека, как я: четыре сыщика да четыре девки.
– Так что же, – возразил начальник, – вы хотели бы, чтоб в таком доме в качестве свидетелей были приор Аточи или какой-нибудь босой монах? Вы плохо возражаете.
Его опять заперли в тюрьму, и с тех пор его называли падре брат Бритый.
Нас выпустили на свободу, но совершенно без денег.
Я не хочу восхвалять то, что я сделал, потому что хорошо знаю, что не следует делать дурного, даже если это приводит к хорошим результатам. Но я знаю также, что следует допустить погибель одного, чтобы не погибали все. Позволительно выбросить из своего общества того, кто нас постоянно раздражает. Кто превозносит себя, пусть превозносит, но в этом не должно быть дерзкого превосходства: хвастуны тиранией восстанавливают всех против себя. Люди беспокойные заставляют самых смирных давать им отпор, о котором мы и не думали. Я всегда видел, что эти надменные болтуны, желающие угнетать других, покорно умолкают, когда им твердо скажет человек тихий и спокойный; ибо они подобны колесам повозки, которые производят шум, когда едут по камням, но, попадая на гладкое место, они сейчас же катятся очень тихо. Было необходимо каким-нибудь способом унизить этого безрассудного гордеца, и для этого ничто не могло быть более подходящим, как лишить его этих лисьих хвостов, за которыми он так безмерно ухаживал.
Глава XIII
Через три месяца мы вышли из тюрьмы, вполне доказавши свою невиновность, но мы были настолько лишены всяких средств, что нам некуда было деваться, и, чтобы поесть, на следующий день я пошел продавать сапоги, бывшие принадлежностью одежды эскудеро, а мой товарищ – изъеденный мышами дорожный мешок. Такими мешками эскудеро, не имея сундука, обыкновенно пользуются как кладовыми для хранения кусков хлеба, а мыши постоянно их посещают. Когда мы продавали наши пожитки, Бог послал нам очень хорошо одетого идальго, который очень сокрушался по поводу возведенного на нас обвинения и сказал, что некий знатный кабальеро, осведомленный о нашем несчастье, послал его разузнать, во что обошлось нам наше пребывание в тюрьме, так как, движимый состраданием, он хотел возместить нам дублонами понесенный нами ущерб. Я узнал его, но, прежде чем открыться, я сказал ему:
– Сеньор, это благодеяние посылает нам Бог, знающий нашу нужду, которая так велика, что мы продаем свои пожитки, чтобы поесть сегодня. Пребывание в тюрьме нам обошлось приблизительно в сотню эскудо, немного больше или меньше.
Когда я сказал это, он достал пятьдесят дублонов и вручил нам.
Увидя их в своих руках, я сказал:
– Это возмещение убытков. А за то удовольствие, какое доставила вашей милости месть, и за те неприятности, какие испытали мы, должно быть какое-нибудь удовлетворение? Ведь я хорошо заметил вашу милость в ту ночь, когда вы шли следом за нами до самой тюрьмы.
Он рассудительно ответил:
– То, что вас схватили, это было ваше несчастье; платить – обязанность моя. Так как не я повергал вас в несчастье, я не могу удовлетворять за него; и если бы все, испытавшие несчастье, имели возможность получить за него удовлетворение, то не было бы несчастных. Хотя я имел счастье не пострадать, я обладаю достаточной мягкостью, чтобы сочувствовать; другой, может быть, не обратил бы внимания ни на то, ни на другое. Много несчастий случается с людьми по неведомым решениям Божьим, в которых мы не можем требовать у Него отчета. Несчастья не в наших руках, так же как не в моих было заставить вас бегать взапуски в ту ночь, ибо это было вашим желанием. И я должен вам сказать, что меня очень огорчило это происшествие, не из-за нанесенной раны, а из-за вашего бедствия. Несчастье было в том, что ссора с той женщиной и ваш бег случились в один и тот же день. Но вы были столь благоразумны в этом несчастье, что я вам завидовал. Ибо тот, кто терпеливо переносит свои бедствия, является господином своих поступков, и несчастья нападают на такого со страхом. И я мог бы удовлетворить вас за бедствия, если бы мог положить к вашим ногам судьбу, – тогда я сделал бы вас счастливейшими. Но так как это невозможно, то вы были счастливы, обрезав кому-то ус и сделав это очень удачно. Так что, как вы благодаря своему уму заметили мою проделку, я узнал вашу благодаря вашему притворству.
