Висенте Эспинель - Жизнь Маркоса де Обрегон
Все животные одной и той же породы хорошо уживаются друг с другом, хотя они и не знают друг друга, кроме людей и собак, которые, обладая тысячей хороших и обычно вызывающих удивление качеств, обладают также отвратительным свойством: все они кусают бедного чужестранца и даже загрызают насмерть, если могут. То же самое происходит и с людьми, если пришелец не таков, каким он должен быть, прибывая в чужую местность. И что особенно оскорбляет местных жителей – это ухаживание за их женщинами, так что пришелец должен в особенности остерегаться этого, хотя достаточно быть любезным, чтобы привлечь к себе благосклонные взоры всех. Многие жалуются на местности, где они были за пределами своей родины; но они не говорят о поводе, какой они сами дали для этого. Они восхваляют отношение к чужеземцам у себя на родине и не замечают, каким путем те вызывают хорошее к себе отношение. Я могу сказать, что во всей Арагонской короне я находил отца и мать, а в Андалусии близких друзей, за исключением людей дурных, которые стараются только причинять зло, ибо такие люди во всем мире являются врагами спокойствия; они мятежны, беспокойны и горды, они враги любви и мира.
Я был очень рад прибыть в Мадрид, куда так стремился. По приезде туда я нашел много друзей, желавших видеть меня. Я поступил на службу к одному знатному вельможе,[432] большому любителю музыки и поэзии, ибо, хотя я всегда избегал службы в качестве эскудеро, я вынужден был прибегнуть к ней. Я совсем неожиданно вошел к нему в милость и пользовался большим его расположением и покровительством. Так как я испытал уже много бедствий, то, когда я оказался в чрезмерном довольстве, на меня напала лень, и я разжирел так, что меня начала мучить подагра. Я завел себе птичек, и среди них я особенно любил одну коноплянку, далеко превосходившую остальных своим пением и даже своими очень чистыми звуками. Ночью я держал ее в своей комнате и однажды целую ночь слышал хруст конопляного семени, что не соответствовало обычаю птиц. Поутру я пошел посмотреть на свою птичку и нашел ее в компании мышонка, который так наелся конопляного семени, что у него раздулся живот и он не мог вылезть из клетки.
«Съевши столько, – сказал я себе, – этот мышонок нашел свою смерть. Я иду тем же самым путем, ибо если мышонок так растолстел за одну только ночь обжорства, то какой же конец ждет меня, когда я каждый день обедаю и ужинаю очень обильно и вкусно? Это будет болезнь – которая уже поразила меня – и какой-нибудь паралич, который быстро покончит со мной».
Я лишил себя ужинов, и этим, а также физическими упражнениями, я сохранил себя. Ведь в самом деле от этой еды на чужой счет чрезмерно жиреют, потому что едят без опаски; и кто в этом не сдерживает себя, тот подвергается большой опасности заболеть. Люди должны есть столько, сколько способны вместить их желудки, в противном же случае или нужно выташнивать пишу обратно, или подвергать свою жизнь опасности, как это случилось с мышонком. Кроме того, все остальные части тела завидуют желудку, потому что все они должны работать, чтобы толстел он один, а когда они уже не могут больше носить его на себе, они дают ему упасть и вместе с ним сваливаются в могилу.[433]
Я увидел, что шел по этому пути, и заставил себя за обедом есть мало и не ужинать вовсе, и хотя сначала мне это было трудно, но с привычкой можно достичь всего. Пусть те, кто сильно толстеет, обратят внимание на опасность, какой они себя подвергают. Ведь ни возраст не остается всегда одним и тем же, ни пища не бывает всегда одинакового качества, ни те, которые нам дают ее, не придерживаются одной и той же склонности, и времена не бывают похожи одно на другое. Неудивительно, что родившийся толстым всегда и остается толстым, потому что его члены уже привыкли терпеть это и носить его на себе. Но тот, кто родился худым и тонким и в короткое время толстеет, тот подвергает опасности продолжительность своей жизни и самую жизнь. Так как я упорядочил свою еду и питье на ночь, моя толщина стала немного уменьшаться и я начал чувствовать себя более подвижным для всякого дела, ибо лень, конечно, уродует и парализует людей.
Благодаря этому я опять стал беспокойным, а это стало причиной того, что вельможа, которому я служил, с помощью льстецов охладел в своем расположении ко мне, а я в своей службе ему. Ибо знатные сеньоры – это люди, подвластные не только звездам, но и своим страстям и прихотям, и чем выше они стоят, тем быстрее им наскучивает деятельность их слуг. Тот, кто им служит, обязательно должен отказаться от собственной воли и подчиниться воле вельможи, и справедливо, чтобы тот, кто собирается служить, приносил свое желание в жертву тому, кто дает ему средства к жизни, потому что все хотят, чтобы им хорошо служили. Хотя я видел многих сеньоров, обладающих таким кротким характером, что они с большим мужеством и терпением переносят небрежности слуг, – однако противоположное наиболее обычно.
Глава XII
Так как мой господин обращал на меня мало внимания, я пользовался свободой, чтобы совершать прогулки по ночам, что я делал не ради непозволительных проделок, потому что и возраст у меня был уже неподходящий для этого, и испытанные мною бедствия сделали меня не таким беззаботным, чтобы я мог стремиться к тому, что служит дурным примером, да и справедливо, чтобы ни в каком возрасте это не делалось. Я выходил, только чтобы подышать немного свежим воздухом, потому что летние ночи в Мадриде очень хороши для этого. Каждую ночь мы с друзьями, перебирая с молитвой свои четки, шли, чтобы избегнуть большого скопления народа, не на Прадо,[434] а по пустынным улицам, где, однако, всегда достаточно людей, чтобы составить компанию.
Однажды ночью мы очутились поблизости от Леганитос,[435] и мой друг сказал мне:
– Остановимся здесь, вы, вероятно, устали. Ведь вы уже старик.
Я рассердился и сказал ему:
– Хотите, побежим наперегонки и посмотрим, кто больше старик?
Он засмеялся и принял предложение.
Мы приготовились к бегу, но даже в этом пустяке дьявол нашел способ преследовать меня. У двери своего дома – по крайней мере, так мы считали – стоял парень, и мы дали ему подержать наши плащи и шпаги, пока мы проведем бег. Но едва мы начали бежать, как какая-то женщина закричала: «Ай, меня убили!» – потому что ее сильно ранили шпагой в лицо, и лишь только она крикнула, как появились два или три альгвасила, и так как мы бежали, то они схватили сначала меня, бежавшего первым, а потом другого. Ибо много трибуналов в Мадриде и в каждом больше вар, чем дней в году, и при каждой варе пять или шесть бродяг,[436] которые должны от своей должности и кормиться, и поиться, и одеваться.
Они схватили нас как людей, убегавших из-за совершенного преступления. Они потребовали у нас шпаги, и мы указали дом, около которого мы их оставили; но парень скрылся с ними и плащами, так как он не жил там. Поймав нас таким образом на лжи, – хотя мы не лгали, – они повели нас к раненой женщине. Возбужденная нанесенным ей оскорблением, она сказала, что тот, кто ранил ее, убежал, а так как мы бежали, хотя и не убегали, то альгвасилы были уверены в том, что мы, без сомнения, и были преступниками. Нас отвели без шпаг и плащей в городскую тюрьму, куда я вошел с величайшим стыдом, потому что хотя мне не было стыдно вызывать в мои годы другого на состязание, но было стыдно войти в тюрьму без плаща.
Волнение было большое, и преступление рисовалось в самом дурном свете, потому что двое мужчин – не детей и не первой юности – совершили такой подвиг против несчастной женщины. А тот, кто это действительно сделал, – как я в этом убедился по явным признакам, – шел сзади нас. И если бы альгвасилы были такими, какими они должны быть, они не спешили бы класть столь позорное пятно, и если бы они обращали свое внимание на справедливость, а не на выгоду, то они расследовали бы дело так, что тюрьма им кое для чего пригодилась бы, а на меня они не набросили бы такой дурной славы. Если бы они соображали, то они обратили бы внимание на то, что два человека, бывшие без плащей, без шпаг, без шляп, без кинжалов и ножей, без всякого другого оружия и бежавшие наперегонки, не могли выйти из дома такими неподготовленными, чтобы совершить такое преступление, причем на всей улице не оказалось орудий, какими оно могло бы быть совершено. Ни у кого на всей улице они не спросили ни слова, чтобы доискаться истины, как это всегда делается. И даже допуская, что альгвасилы хотели бы расследовать дело, то поспешность, какую проявляли их помощники, не позволяла им сделать что-нибудь хорошее, чтобы не вводить этим новшества в их обычай.
В конце концов на нас надели оковы, и причиной этого был начальник, который, будучи осведомлен альгвасилами, как им хотелось, пришел в тюрьму с намерением подвергнуть нас пытке. Но когда он услышал доводы, о которых я сказал выше, и так как, разлучив нас, он нашел, что наши показания совпадают, он был смущен и не решился прибегнуть к пытке. На нас надели оковы, в которых мы пробыли два или три дня. Дело продолжали расследовать, а так как преступник не обнаружился, то по улике, что мы бежали в то время, когда был нанесен удар шпагой, мы оставались там забытыми три месяца. Нас бросили в камеру, где уже давно сидел один узник, рыжий, очень угрюмый, с доходившими до ушей усищами, которыми он очень кичился, потому что они были такими толстыми и закрученными, что были похожи на куски желтой восковой свечи. Он до такой степени держал в подчинении тюрьму, что узники все делали согласно с его желанием. Мелкие люди дрожали перед ним, и очень исполнительно услуживали ему, и не осмеливались исполнять поручений других заключенных, потому что ему это не нравилось, а если они это делали, то он говорил, крутя ус:
