Антология - Вечный слушатель. Семь столетий европейской поэзии в переводах Евгения Витковского

Все, что навек ушли во тьму,
чей разум вечностью утишен —
когда, и где, и в чьем дому
их тихий зов бывает слышен?
Коль он предвестье, то к чему?

Ведь — без сомнения — они
живут в стране блаженной ныне,
где весны длятся искони,
где бледен берег звездной сини
и где не наступают дни.

Зачем так часто нам слышна
их жалоба, — зачем, как птица,
мех гулких стен скользит она
и так отчаянно стучится
в стекло закрытого окна?

О чьей твердят они беде,
в разливе сумрака над садом
забыв о скорби и суде?
Они томятся где-то рядом,
и сетуют? Но где же, где?

Больной не спит; он издалече
внимает сумрачные речи
вещей: оконной рамы всхлип,
разболтанной кровати скрип,
глухое тиканье часов,
шуршание вдоль плинтусов,
несчастной кошки долгий вой
и стук шагов по мостовой;

Пьянчужка, пропустивши чарку,
бредет по направленью к парку,
где каплет желтая листва,
где, слышимый едва-едва,
под банджо голос испитой
вздыхает о земле святой,
перевирая текст псалма:
бред воспаленного ума;

Обрывок старого романса
и пляска мертвецов Сен-Санса,
фанфар полночный унисон,
погасших звезд немолчный стон,
о мертвых детях плач без слов,
и трепет влажных вымпелов,
и женский смех, и лай собак,
и колокольца мерный звяк;

Старанье крохотной личинки —
она грызет сиденья, спинки,
ко всем событиям глуха, —
и резкий окрик петуха,
затем другой, в ответ ему;
зверь, что влачит людей во тьму,
зевает, мрачен и велик, —
нет, это тонущего крик!

И совесть, как сверчок, стрекочет,
и червь забвенья душу точит,
жужжит во тьме пчела мечты,
сомнений ползают кроты…
И мышь во мраке что-то ест.
А там, где замаячит крест —
там чахлой смелости росток
и возбужденной крови ток.

Ледок, на ручейке хрустящий,
и колокол, во тьме звонящий,
процессий шаркающий шаг,
и слово — неизвестно как —
звучит сквозь море тишины;
полет серебряной струны,
будильник, что идти устал
и сердца треснувший кристалл.

Да, сердце бедное не дремлет,
и ждет, и постоянно внемлет.
Молчит забота. Меркнет свет.
Вопросы есть. Ответов нет.

Он жен чужих лишал одною фразой
стыда и воли, и в объятья звал,
и страсть преподносил, как ритуал,
в чаду религиозного экстаза.

Он сглаживал и исцелял от сглаза,
царевич жил, ему благодаря.
Над Петербургом, над двором царя,
тень мужика висела, как проказа.

Юсупов. Танцы, женщины, вино.
Отрава. И — пока еще темно —
в Неву, и — двадцать пуль на всякий случай.

На лед он руку выпростал одну,
но захлебнулся и пошел ко дну
как жребий власти, некогда могучей.

Об этом ветер говорит сурово,
не ведая, о чем его рассказ.
Нет никого, кто помнил бы о вас,
и ныне я твержу об этом снова.

Растаял и воздухе замолкший глас,
о том, что было, — ни строки, ни слова;
из тьмы кромешной не расслышать зова,
последний отсвет памяти погас.

Вагон отцеплен в дальнем тупике,
на рельсах смерти брошен и забыт.
Ждать — тяжело, надеяться — напрасно.

И надпись, мелом на дверной доске
Начертанная четко и бесстрастно,
о пункте назначенья говорит.

Увидел сон святой Лука:
«Твоя да трудится рука
Над новою картиной:
Мадонны лик запечатли,
Дабы народы всей земли
Склонились к ней, к единой».

Ответствуя на оный глас,
Лука побрел в рассветный час,
Надев наряд нехитрый,
С покорством вящим на лице,
С кистями, с красками в ларце,
С мольбертом и палитрой.

Так, чистым помыслом ведом,
Лука пришел к Марии в дом
И был радушно принят;
Он слова испросил, дабы
Проведать, что его мольбы
Мария не отринет.

«Мне провидение дало
В дар живописца ремесло, —
О, снизойди к моленью:
Я б счастья высшего достиг,
Когда бы твой пречистый лик
Подверг запечатленью».

Она рекла: «Не утаю,
Ценю и знаю кисть твою,
Мой Сын любезен оку
В картинах твоего письма,
Хотя уже давно весьма
Отъят к первоистоку.

Свою же бренную красу,
Что в дар Всевышнему несу,
Всегда я отрицала:
Жила, мирское прочь гоня,
Никчемны были для меня
Уборы и зерцала».

Лука же отвечал: «О нет!
Господь, познавши твой расцвет,
Не зря назначил час твой:
Не видь в зерцале красоты,
Но да яви свои черты
Пред благочестной паствой!

Для верных стать благоволи,
Когда отыдешь от земли,
Главой Божьей свиты, —
Дабы, спасенья восхотя,
Могли и старец, и дитя
Твоей просить защиты!»

«Уместно ль быть мне в сей чести?
Я сына не смогла спасти —
О, сколь сие плачевно!
Как все, чья жизнь идет к концу,
Всемилосердому Отцу
Молюсь я ежедневно».

«О, Дева, уступи! Зане
Виденье зрить случилось мне
В божественном порыве, —
Был данный мне наказ таков:
Тебя для будущих веков
Сберечь картиной вживе».

«Что ж, будь по слову твоему;
Однако, приступив к письму,
Мою напомни младость,
Былые годы возвратя:
Пусть на руках моих дитя
Играет мне во сладость».

И вот уже святой Лука
Доску прознаменил слегка,
Мадонны лик наметил, —
Спокойство в доме и уют,
Лишь ангелы легко снуют,
И долог день, и светел.

И ангелов учтивых рой
Луке то услужал порой,
То медлил восхищенно, —
И вот, во славу мастерству,
С доски воззрились наяву
Младенец и мадонна.

Настала ночь и прерван труд:
Почти законченный этюд
Отставлен поневоле.
Со вздохом произнес Лука:
«Пока не высохла доска,
Отыду я дотоле».

Прошло совсем немного дней —
Опять Лука стучится к ней,
К божественной невесте, —
Ее же боле нет в дому;
Он к удивленью своему,
Внимает некой вести:

«Мария от земного сна,
Как вешний цвет, пробуждена,
Притом совсем особо:
В неописуемом свету
Она в Господню высоту
Вознесена из гроба».

И, потрясен, о той поре
Возвел художник взор горе,
Исполнен благостыни, —
Работе положил предел:
Он прикоснуться не посмел
К неконченой картине.

И стало, как Лука предрек:
Проведал каждый человек
Слова молвы изустной, —
И пилигримы потекли
Тогда со всех концов земли
Этюд узреть искусный.

Пленялся христианский взгляд
Красою сей тысячекрат,
Назначенной вовеки
Святить и доски, и холсты,
Являть любви и чистоты
Хотя бы отсвет некий.

Однако Рафаэль святой
Был послан горней высотой
В края земной юдоли,
Чтоб сей прилежно повторил
Нам светлый лик, который зрил
На Божием престоле.

Он, беспорочен и велик,
Пречистой Девы ясный лик
Пленять земные взоры
Оставил навсегда, — а сам
Опять вознесся к небесам,
Во ангельские хоры.