Антология - Вечный слушатель. Семь столетий европейской поэзии в переводах Евгения Витковского

О благостный Лоян, великий град!
Лишь на дворец наместника ты глянешь
С его гаремом — возражать не станешь:
Уж наш-то властелин — аристократ.

Лоян еще и справедливый град.
Ямынь с разбойниками беспощаден.
Возрадуйся и ты, кто обокраден:
Не все украли — как не будешь рад?

Лоян еще и укрепленный град,
Его стена — могучая зашита,
Пусть на три четверти она разбита —
Войны не будет, люди говорят.

Лоян весьма, весьма здоровый град,
Сюда закрыты подступы недугам:
Все больше голодающих ребят
Ютится с каждым годом по лачугам.

Лоян — воистину прекрасный град,
Ему река помойкой услужает:
Однако джонками ласкает взгляд,
Сады и стены храмов отражает.

О да, Лоян — благословенный град!
И кто не соглашается в итоге
Платить невероятные налоги
За право жить внутри его оград?

Если бы я в Сучжоу года коротал,
Был бы, возможно, зажиточней, чем теперь.
Если бы я ветку ивы срывать не стал —
Старше по званию был бы я, чем теперь.

Если бы я в Сучжоу года коротал,
В Лояне бы я не радовался весне.
Если бы я ветку ивы срывать не стал —
Тысячекратный восторг не открылся бы мне.

Если бы я коротал в Сучжоу года,
Беден и всеми забыт я был бы навряд.
Большая семья была б у меня тогда,
Я род бы продолжил, как обычаи предков велят.

Если бы я коротал в Сучжоу года,
Ветку ивы отбросил, избрал другую судьбу —
Я в траве не лежал бы, лениво забредши сюда,
Лежал бы во мраморном я, в роскошном гробу.

Нет пути из Лояна, отныне мой жребий прост,
И ветка ивы — навеки подруга моя.
Зачем вспоминать сучжоуские края,
Где так и свободен, быть может, наместника пост?

В Сучжоу бы я о Лояне томился тоской!
Есть ли выбор у нас, колеблющихся глупцов,
Бредущих бесцельно, покуда в конце концов
Не ляжем там, где нас настигнет покой?

В город родной, где двадцать лет не бывал,
Возвращался я и завидел его вдалеке.
Но у дороги, за четыре ли до ворот,
«Желтую цаплю» приметил, старый трактир,
Куда приходил я с друзьями в прежние дни.
Там флейта звучала тихо, как в полусне.
Вновь услыхал я любимую песню мою
О сливовых лепестках на глади пруда.
Возвратилась весна, отражался город в реке,
Но больше идти я туда не хотел,
Ибо нынче, недавно, я оттуда пришел.
Сливовые лепестки на глади пруда,
Столь не печально ничто, как ваша судьба,
И моя, в которой разве что дольше скорбь.
Мне подумалось так, но вчуже, со стороны;
Здесь навсегда остаюсь, с тоскою вдвоем,
Сожалея, что жизнь прошла не так, как хотел,
Покуда я бесхитростной песне внимал
О сливовых лепестках на глади пруда.

Здесь дремлет мир; он видит мудрый сон
И не желает знать зимы и лета, —
Лишь осень и весну, — лишь смену цвета
Для зелени сулит седой муссон.

Покой священ; тайфун отбушевал,
Спокойна влага в бухтах и заливах;
Едва шипит на берегах сонливых
Ласкающийся, пенящийся вал.

Уютными горбами валуны
Расположились вдоль моренных гряд;
Кругом — деревья; камни введены
С природою живой в единый ряд.

Изгибы кровель крашеных исконны;
Голодным духам нет сюда пути,
Хотя исчезли стражники-драконы
В садах, способных круглый год цвести.

Там старцы, возлежа, читают свитки, —
Желта бумага, борода бела;
Есть время вспомнить жизнь: она в избытке
Исполнена пустых страстей была.

Они лежат, сквозь ширмы сонно глядя,
Как дочери прогулку горько длят,
Чтоб, к ветру обратясь у водной глади,
В отчаянии распахнуть халат.

Но сладкому видению беды
Противиться — уже не станет силы,
Невмочь — из павильона у воды
Глядеть на облака и на могилы.

Мерещится созревшему уму
Все то, что столь опасно молодым,
И тело страждет, чтоб сошел к нему
Любовник или опиумный дым.

Лишь возвратясь, опять над водным глянцем
Стоят, уже насытив естество,
Любуясь — не цветущим померанцем,
Но птицами на ветках у него.

Вот сводник-вечер к дню приводит ночь,
Как юную невесту к старику,
Недолго пребывает начеку
И столь же быстро отступает прочь.

Желанья гаснут в душах бесприютных,
И мы бредем меж тесных средостений,
Меж лабиринтов и тропинок смутных
И призраков без образа и тени.

Нет, боги предназначили не зря,
Чтоб этот остров был как раз таков:
Усталый мир, в усталые моря
Заброшенный на тысячи веков.

Сто человек под шкурою одной,
И каждый в дырку голову просунул,
И каждому тепло с другими рядом.

Так неохота вылезать из дыр,
Однако утром трижды грянет гонг,
И шкура задерется к потолку.

Сегодня утром дряхлый попрошайка
Не смог проснуться вовремя, и был
Под крышу вздернут, где и задохнулся

Его душа скользнула в мир загробный, —
Что благодатней, чем такая смерть:
Счастливый жребий выпал подлецу.

Когда не хватит денег на ночлежку,
Придется умирать и нам: под утро
Замерзшими в лесу находят нас
(Помимо тех, кто сыщется в пруду).

Клонятся стебли, тепло подходит к концу,
И лепестками вода усыпана сплошь.
Оттенки дробя, проходит по озерцу
Дрожь.

С берега — сосны смотрят в глубины вод,
Не узнавая себя в повторенье своем,
Нацеленном прямо в отражающийся небосвод,
Несмотря на туман, которым полн окоем.

Мужество наше державе не нужно пока,
Ибо известно, что отступили враги.
Тот, кто живет на острове средь озерка,
Должен задуматься, должен утишить шаги.

Надо ли сердцу не знать отныне надежд?
Свидеться нам суждено ли еще хоть раз.'
Наша кожа укрыта тяжелым мехом одежд.
Холод в лесу, и вечная осень в нас.

Гора с ночным прощается нарядом,
В лощины ускользает темнота.
Отсюда виден суд над конокрадом
И джонок обсыхающих борта.

Песку намыло море на подходах,
Но джонки входят в гавань без труда,
Но царствует, не ведая про отдых,
Страшней чумы — голодная нужда.

Рождается ребенок за ребенком,
И старики встречают смерть в пыли,
И вечно плыть и возвращаться джонкам,
И пушке вечер возвещать вдали.

Восход, закат, и лодка кверху днищем.
Все как всегда у этих берегов.
Ни звука, ни движенья в мире нищем —
И тем слышнее стук моих шагов.

То в утренний туман бесследно канув,
То разметая облачный покров,
Плывет армада джонок и сампанов
Из бухты в море на привычный лов.

Плывет, блюдя традицию столетий,
Все удаляясь, но еще в виду —
Чтоб сети опустить при первом свете,
Плывет меж скал, под первую звезду.

Плывет туда, где дремлет даль нагая,
Куда, как прежде, гонит нищета,
В глубины одиночества вдвигая
Оглаженные старостью борта.

Отживший город лег вокруг залива,
К воде прильнул, устало омертвел,
И джонка в гавань тянется стыдливо
Взамен былых надменных каравелл.

Уже ничье не потревожит судно
Отливом обнажаемого дна,
И под эдиктом вечным беспробудно
Почиет в паутинах тишина.

В названьях улиц тлеет отблеск чести
Иезуитов и бойцов былых;
Года и дни свершают бег на месте
Над чередой строений нежилых.

Решительно и резко ночь настанет,
Заполнив каждый угол и изгиб
На улицах, и дальний выстрел грянет
Над цитаделью, словно слабый всхлип.

И шагом женщины идут нескорым
Тогда, еще крестясь по временам;
И сходятся перед пустым собором
Они, кто были днем незримы нам.

Они бредут туда, где дремлет Прайя,
Где все песком затянуто в порту,
И ждут, в уме слова перебирая,
И сами понимают их тщету.

Шуршат кривых деревьев вереницы,
О берег море трется тяжело,
Таращит город мертвые глазницы
И копит в сердце вековое зло.

Часы на дальней башне бьют уныло,
И женщины домой брести должны.
Высокий крест святого Михаила
Чернеет в блеске меркнущей луны.

Лишь далеко вверху лучи, как прежде,
Струит старейший в Азии маяк,
Подвижнически рассекая мрак
Для тех, в чьем сердце место есть надежде.