Антология - Вечный слушатель. Семь столетий европейской поэзии в переводах Евгения Витковского

Вдоль Северного моря
она ступала прочь, —
ее стенаньям вторя,
рыдал рассвет немой;
с ней говорила ночь.
Мрачнеет город в стуже;
как чайка, голос мой
летит за нею вчуже.

Венец ли ей желанен,
иль золото и страсть?
Тоской по дому ранен
мой слух рассудку вслед,
и, прежде чем упасть
на брег, волна седая
приемлет солнца свет,
ярящийся, блуждая.

Там, в комнате закрытой,
былого больше нет,
о том, что позабыто,
опять твердит она —
лишь слабый крик в ответ
доносится сквозь дрему,
и вновь душа полна
немой тоски по дому.

За окнами неспешно
плетутся облака
чредою безутешной,
но светится волна
за морем… О тоска,
убившая свободу,
ты тягостью равна
смертельному исходу.

Что за глухие гулы
грозят обрушить дом?
Бунтуют караулы,
и после мятежа
владыки со стыдом
в ничтожность, в мерзость канут,
мрак низойдет, дрожа,
и все на всех восстанут.

Все горше, повседневней
клубок земных забот,
как мысль о расе древней —
но это мой приют.
Колоколам с высот
звонить еще не скоро,
и мертвые встают
для вечного дозора.

Плывет ли гарь, пылая,
с пожарища судьбы?
Какая ведьма злая,
чума-ворожея
из дымовой трубы
хрипит про гибель Трои?
Ей только ветр да я
внимаем — только двое.

И ненависть, и злоба
свели ее с ума.
Которая трущоба
теперь ее жилье?
Погибшие дома
осквернены пожаром.
Мир, что отверг ее,
стал непомерно старым.

В смятении глубоком
скольжу в который раз
сквозь вьюгу сна, к истокам
речей о мятеже, —
здесь юноши сейчас
кричат самозабвенно,
оружье взяв уже:
«Елена… Елена…»

Фальшивым стало злато,
продажной — страсть. Когда
взъярился брат на брата?
Жесток и груб ответ.
Стенают города,
земле смертельно жутко,
пространный зимний свет
ужасен для рассудка.

Могущество однажды
познала красота,
и ликованье жажды,
бушуя, как огонь,
язвит острей хлыста,
и ужас неподделен:
не тронь ее, не тронь.
Ее соблазн смертелен.

Я знаю: царством талым
стал постепенно лед,
и на Хондсбоссе шквалом
скользит во весь опор.
О пепел Трои! Вот
опять, как ни далек он,
встречаю темный взор
и ярко-рыжий локон.

Как опознать впервые
пространства и века?
Где башни боевые?
Лишь годы им дано
познать наверняка.
Цветущий луг погублен.
И я уже давно
от времени отрублен.

О чем былое пело
на тысячи ладов?
Но радость не посмела
воспрянуть, — в ней горит
вина былых годов.
И голосом невнятным
здесь ветер говорит
о самом неприятном.

За окнами, где ало
полощется заря,
мерцает грань кристалла,
и древняя волшба
свершается, творя
свет из теней печальных:
сокрытая судьба
миров первоначальных.

Святыня ль потайная
глаголет нам сейчас,
стеная, проклиная?
Какие письмена
увещевают нас?
Беззвезден свод небесный,
лишь сетует волна,
стуча о берег тесный.

Забытое ветрило,
увижусь ли с тобой?
Тоска заговорила,
мир сумрачен, угрюм —
лишь яростный прибой
грохочет спозаранок, —
волны заморской шум,
жилец морских трублянок.

Уже давно в просторе
расколоты ладьи,
о прошлом грезят море,
светило, небосвод,
почия в забытьи, —
но вестью о пожаре
из мертвых стран плывет
дождь раскаленной гари.

Довременью подобен
грядущего росток,
от облачных сугробин
покров небесный сер,
не светится восток,
лицо земли в морщинах.
Каноны древних вер
покоятся в лощинах.

Скитается по странам
неясная молва,
но сердце, зовам странным
ответствуя, поймет,
едва сравнив слова,
что, пусть они несхожи,
но сердце и народ
рекут одно и то же.

Слова о горе многом,
что ни один народ
не будет вспомнен богом,
котел времен бурлит,
опять война грядет,
черед грозе и грому:
здесь жажду утолит
одна тоска по дому.

Дорогою отвесной
светило мчит во тьму,
звезда на свод небесный
вечерняя взошла.
Кто знает, почему
отрадою для взора
лишь белые крыла
сверкают из простора.

Туман, тяжел и жесток,
на горный кряж идет,
заснежен перекресток,
покой, забвенье, тьма.
Страна в сугробах ждет.
Ночная мгла бездонна,
но многие в дома
сокрылись потаенно.

Что ищет лик угрюмый
луны? Корсары грез
безумьем грузят трюмы,
от них грядет беда,
меж тысячи угроз
застыли мы покорно.
Не нынче ли? Когда?
Зачем луна злотворна?

По лунной тропке хладной
скользят они из тьмы,
и песнею злорадной
терзают нам сердца,
бежим от моря мы
с оглядкой, осторожно
(когда бы до конца
о них забыть возможно!..)

Там, в зеркале, в пучине,
что бережет она,
уже незрима ныне,
на память обо мне?
Объемлет тишина
разъятых нас. Упруго
полощется в окне
навязчивая вьюга.

Не памяти ль реторта
творит подобный снег?
Но в зеркале простерто
безмолвное жилье,
где ждал ее ночлег,
и ныне ждет. Как прежде,
доселе жду ее
в немыслимой надежде.

Где затерялись годы?
Как долго снег идет?
Вне мира, вне природы
сны комнаты пусты,
зеркальным, словно лед,
закованы покоем.
И я один, и ты.
Что толку жить обоим?

Диктует гибель рано
свой снежный приговор,
сочится кровью рана,
смешались времена —
и вновь троянский спор
сегодняшний, вчерашний, —
встает громада сна
холодной, черной башней.

На снежные руины
всего один лишь раз
пробился луч карминный, —
коснувшийся чела
огромный алый глаз;
за глыбою засова
она его ждала,
устало и сурово.

Сквозь снежную истому,
сквозь тишину и грусть —
опять тоска по дому.
Впусти же солнце, страсть,
лучи живые пусть
здесь, над покровом белым,
разят за частью часть
все то, что было целым.

Есть остров в океане —
он там, на полпути
к пределу расстояний;
уже за окоем
торжественно зайти
должно светило вскоре,
и снова мы вдвоем
с тобой глядим на море.

На дюнах сиротливо
лежит небесный лев,
песком забита грива,
агония близка —
забыты боль и гнев.
И вечность, лапой тронув
седые облака,
шлет огненных драконов.

Копающий — устало
близ ямы упадет;
душа, как низко пала
ты, — низменна, слепа,
тебя пленил расчет,
хотя мизерна плата:
и вечность вновь скупа,
и вновь тяжка лопата.

В каком испуге диком
от моря прочь спеша,
взлетела чайка с криком,
меня узрев едва, —
печальная душа,
как закричала стая:
«Ты все еще жива!» —
от сердца возлетая…

С тех пор как через силу,
с трудом пытаюсь я,
сверло вонзая в жилу,
проникнуть в существо
земли и бытия —
все яростней, все строже
от сердца своего
я требую того же.

О песнь, в морозной смуте
безумствуй и пророчь,
но от познанья сути
сумей себя сберечь —
тоска по дому, прочь!
Старенье душу ранит,
губя и смысл, и речь —
и злобно в бездну манит.

Напряжено молчанье,
как в бурю паруса;
безмерно измельчанье
до жалости, до слез, —
чужие голоса
нас требуют всечасно,
и тянется допрос,
и отвечать ужасно.

Заполонив покои,
царит сиянье тут —
далекое, морское.
Наследники тоски
сюда вдвоем войдут:
и нет для них реальней
предметов, чем станки,
столы и наковальни.

Все глуше, бесполезней
зовет к деянью плоть,
все тягостней болезни, —
застывший разум глух,
не в силах обороть
нашествия кошмара —
о страх, о слабый дух,
о тягостная кара!