Антология - Вечный слушатель. Семь столетий европейской поэзии в переводах Евгения Витковского

Там, в зеркале, в пучине,
что бережет она,
уже незрима ныне,
на память обо мне?
Объемлет тишина
разъятых нас. Упруго
полощется в окне
навязчивая вьюга.

Не памяти ль реторта
творит подобный снег?
Но в зеркале простерто
безмолвное жилье,
где ждал ее ночлег,
и ныне ждет. Как прежде,
доселе жду ее
в немыслимой надежде.

Где затерялись годы?
Как долго снег идет?
Вне мира, вне природы
сны комнаты пусты,
зеркальным, словно лед,
закованы покоем.
И я один, и ты.
Что толку жить обоим?

Диктует гибель рано
свой снежный приговор,
сочится кровью рана,
смешались времена —
и вновь троянский спор
сегодняшний, вчерашний, —
встает громада сна
холодной, черной башней.

На снежные руины
всего один лишь раз
пробился луч карминный, —
коснувшийся чела
огромный алый глаз;
за глыбою засова
она его ждала,
устало и сурово.

Сквозь снежную истому,
сквозь тишину и грусть —
опять тоска по дому.
Впусти же солнце, страсть,
лучи живые пусть
здесь, над покровом белым,
разят за частью часть
все то, что было целым.

Есть остров в океане —
он там, на полпути
к пределу расстояний;
уже за окоем
торжественно зайти
должно светило вскоре,
и снова мы вдвоем
с тобой глядим на море.

На дюнах сиротливо
лежит небесный лев,
песком забита грива,
агония близка —
забыты боль и гнев.
И вечность, лапой тронув
седые облака,
шлет огненных драконов.

Копающий — устало
близ ямы упадет;
душа, как низко пала
ты, — низменна, слепа,
тебя пленил расчет,
хотя мизерна плата:
и вечность вновь скупа,
и вновь тяжка лопата.

В каком испуге диком
от моря прочь спеша,
взлетела чайка с криком,
меня узрев едва, —
печальная душа,
как закричала стая:
«Ты все еще жива!» —
от сердца возлетая…

С тех пор как через силу,
с трудом пытаюсь я,
сверло вонзая в жилу,
проникнуть в существо
земли и бытия —
все яростней, все строже
от сердца своего
я требую того же.

О песнь, в морозной смуте
безумствуй и пророчь,
но от познанья сути
сумей себя сберечь —
тоска по дому, прочь!
Старенье душу ранит,
губя и смысл, и речь —
и злобно в бездну манит.

Напряжено молчанье,
как в бурю паруса;
безмерно измельчанье
до жалости, до слез, —
чужие голоса
нас требуют всечасно,
и тянется допрос,
и отвечать ужасно.

Заполонив покои,
царит сиянье тут —
далекое, морское.
Наследники тоски
сюда вдвоем войдут:
и нет для них реальней
предметов, чем станки,
столы и наковальни.

Все глуше, бесполезней
зовет к деянью плоть,
все тягостней болезни, —
застывший разум глух,
не в силах обороть
нашествия кошмара —
о страх, о слабый дух,
о тягостная кара!

Угрюмо бродит кто-то
меж дюнами порой:
тяжка его забота;
нисходит влажный мрак,
хрустит песок сырой.
На берегу пучины
он замедляет шаг:
для страха нет причины.

Гряда холмов песчаных;
здесь не бывает встреч
ненужных, нежеланных, —
здесь пристань, здесь приют,
здесь умолкает речь
пред голосом рассудка
и сердца — все же здесь
невыразимо жутко.

Молчание, ни слова
ей не произнести
ни в глубине алькова,
ни возле очага —
оборвались пути
неумолимо, разом:
в душе лежат снега,
и успокоен разум.

Покуда море дремлет,
внезапно пробудясь,
она глаза подъемлет
в еще рассветный мрак,
я жду — но рвется связь:
за гранью смерти где-то
лежит архипелаг
забвения и света.

К приюту нежилому
влекусь, где в зеркалах
сейчас тоска по дому
уснула тяжело;
пусть я повержен в страх,
но все же должен вскоре
уйти, разбив стекло,
туда, в другое море.

И вот с тяжелым стоном
приходит свет дневной, —
вдали под небосклоном
печальный моря взгляд
прощается с луной,
и полчища бакланов
бессмысленно кричат,
внезапно в воздух прянув.

Блаженно ты, стрекало
стальных, студеных вод —
для плоти, что взалкала,
бессмысленно греша,
сорвать ненужный плод, —
и скверна отлетает,
и вечная душа
здоровье обретает.

В те времена, вначале,
какими были мы?
Как светочи пылали
завороженных глаз,
как падало из тьмы
немыслимое слово,
что нисходило в нас
и отлетало снова?

О, как метался в блеске
объятый бурей брег,
и ветр ярился резкий!
Безумная вода,
как проточеловек,
бряцала донной гущей, —
о, мог ли я тогда
провидеть час грядущий?

Меж дюн к заветной двери
я рвался каждый раз,
во пламени потери,
в бесплодье мятежа
я слышал тот же глас…
Нет дела бесполезней,
чем прозябать, дрожа,
в первоначальной бездне.

Являлся блеск слепящий
во зримые края.
Сюда, в приют язвящий,
где замкнута душа,
в тоску по дому я
вхожу — во мрак, в опалу,
возвышенно спеша
к решенному финалу.

От чистоты великой,
от нежности морской
она тропою дикой
давно ушла туда,
к пучине городской.
О ней — святой, убогой —
как в давние года,
в деревне помнят много.

Ты, сердце, ты — подворье
для памяти ее;
столь малое подспорье
потребно ей: ночлег,
горячее питье
для плоти и для духа,
чтоб за окошком — снег,
чтоб здесь — тепло и сухо…

Она дорогой смутной
бредет через село,
как призрак бесприютный
сквозь ветер и сквозь ночь,
плетется тяжело,
но временам стеная
она уходит прочь,
бездомная, больная.

И полон жалоб странных
был тьмы великий вал,
весь в отблесках багряных.
В чужой вступая спор,
их ветер тасовал,
как старую колоду,
дрожа, мерцал простор,
ведущий к небосводу.

И этот жребий темный
всех тех, кто брел за ней,
поверг во страх огромный,
на ледяном ветру
им было все страшней,
но все ясней, все чище.
И каждый поутру
нашел свое жилище.

Отвергнув мрак и гнилость,
бредет она одна —
иль там, где прежде билась
в немыслимых мирах
свободная волна,
вскипает смрад позора?
Всего безмерней — страх
того, что будет скоро.

Уже четыре раза
пришел и канул год.
Убил ли, как проказа,
ее, живую, бой
страстей, водоворот
стремлений и печалей?..
Еще шумит прибой…
…все глуше, одичалей…