Клод Кребийон-сын - Заблуждения сердца и ума
– Но ведь они говорят беспрерывно!
– Ну, конечно, говорят; но не ищите в этих разговорах мыслей. Это и есть величайшее достижение хорошего тона. Можно ли развивать какую-то мысль и не показаться скучным? Высказать ее можно, но где взять время, чтобы последовательно ее изложить? Ведь это значило бы нарушить общепринятые правила поведения. Чтобы беседа получилась оживленной, она не должна задерживаться на чем-нибудь одном. Кто-то заговорил о войне, но он позволяет перебить себя даме, которой хочется поговорить о чувствах; дама, едва начав рассуждать об этих возвышенных предметах, замолкает, чтобы прослушать изящно-непристойный куплет; затем тот или та, кто его пропел, уступает, к всеобщему сожалению, место отрывку нравоучительной прозы, чтение которого тут же прерывают, чтобы не упустить язвительный анекдот о чьих-то прегрешениях, всегда имеющий большой успех, независимо от таланта рассказчика, но неожиданно прерванный плоскими или насквозь ложными рассуждениями о музыке или поэзии; но и они незаметно сходят на нет, и на смену им приходят суждения на политические темы, которые самым неожиданным образом прерываются впечатлениями о любопытных подробностях карточной игры; и наконец, какой-нибудь хлыщ, очнувшись от долгой задумчивости, пробирается через всю гостиную и прерывает рассказчика на полуслове, чтобы сообщить даме, что она напрасно пожалела помады для губ или же что она сегодня прелестна, как ангел.
– Какая удивительная картина все же, – сказал я.
– И тем не менее вполне верная, – ответил он. – Она доказывает, что каждый может здесь найти пищу своему тщеславию и, видя ничтожество других, выше ценить себя; и, наперекор своей природе, преисполниться сознанием своего достоинства и убедиться, что он не хуже других.
– А вы? – спросил я. – Вы тоже следуете хорошему тону?
– Конечно, я его презираю, – ответил он, – но следую ему. Вы, должно быть, заметили, что я ни с кем не говорю так, как сейчас с вами, и если я просил вас хранить в нерушимой тайне мои слова, то потому, что никто не должен знать, каков я на самом деле и до какой степени я притворяюсь. И вам советую делать то же. Если вы не согласитесь снизойти до общества, то прослывете злым педантом и не займете в нем подобающего места. Чем больше вы будете осуждать пороки, тем упорнее их будут вам приписывать. Я не единственный догадался, что лучший способ не сделаться мишенью для насмешек это стать светским вертопрахом или хотя бы казаться им. Хороший тон имеет меньше приверженцев, чем принято думать; кое-кто из них, причем наиболее ревностных, полагают, как и я, что настоящий хороший тон требует ясного ума без педантства, изящества без манерности, веселья без грубости, свободы без распущенности.
А теперь перейдем к женщинам. Но наш разговор так затянулся, что мог бы сойти за трактат о морали, если бы мы внесли в него больше последовательности и глубины. Поэтому отложим продолжение на другой раз. Если вы так же стремитесь научиться, как я стремлюсь научить, мы не преминем встретиться в ближайшее время.
– Ответьте мне все же на вопрос, который я давно хочу вам задать. Почему нас должна ввести в свет обязательно женщина?
– Хотя вопрос этот кажется простым, он объемлет такое великое множество предметов, что потребует пространных объяснений, – ответил он. – Я с увлечением изучал женщин и теперь могу сказать, что знаю их. Об этом коротко не расскажешь.
– Ну что же! – сказал я. – Давайте хотя бы слегка коснемся этой темы. А в другой раз разовьем ее подробнее.
– Нет, – возразил он, – я потрачу слишком много труда, а вы не почерпнете достаточно сведений. Этот предмет надо изучать с последовательностью, он достоин глубокого внимания.
– Мне кажется, – сказал я, – слишком тщательно изучать женщин – значит испортить себе все удовольствие; не тратим ли мы время, которое должно быть заполнено чувством? По-моему, лучше довериться тому, кого любишь, чем изучать его со всей доскональностью.
– Очевидно, вы считаете, – возразил он, – что те, кого мы любим, теряют при внимательном наблюдении.
– Я так мало знаю женщин, – ответил я, – что не беру на себя смелости судить о них; и в то же время в ожидании, когда вы откроете мне глаза, я позволю себе судить кое о ком весьма неодобрительно. Отдаете ли вы мне, например, на съедение госпожу де Сенанж?
– О, пожалуйста, – ответил он, – но когда-нибудь вам будет очень стыдно, что вы плохо говорили мне о ней, а еще позже вы будете стыдиться, что хвалили мне ее. Я предвижу, во что может вылиться неприязнь, которую вы, – и кстати, совсем напрасно, – к ней питаете. Вопреки всему, вы воздадите должное ее прелестям; а может статься, вы уже и теперь из ложного самолюбия скрываете, какое сильное впечатление она произвела на вас? И кто может поручиться, что даже сейчас, делая вид, будто вы рады ее отъезду и молчанию, вы втайне не томитесь по ней и не страдаете от ее забывчивости?
– Если это так, – сказал я, – то муки любви, видимо, не так уж страшны: я даже не думаю о госпоже де Сенанж. Одно меня удивляет: почему из двух женщин, стоящих одна другой, вы не рекомендуете моему вниманию более молодую и, в общем, более привлекательную – госпожу де Монжен?
– Мне все равно, – возразил он, – но все же, по совести, я советовал бы вам остановиться на первой; не вдаваясь в разъяснения, которые могли бы завести нас слишком далеко, скажу только, что госпожа де Сенанж подходит вам больше, чем госпожа де Монжен. Эта нисколько не дорожила бы счастьем вам нравиться, тогда как первая не могла бы нарадоваться такой удаче, а в вашем возрасте следует отдавать предпочтение той, что благодарна, а не той, что нравится.
Затем мы сели в карету и употребили время, которое нам оставалось провести вместе, на обсуждение выбора между этими двумя дамами. Он уговаривал меня остановиться на госпоже де Сенанж, а я уверял, что этого никогда не будет.
Вернувшись домой, я не стал обдумывать то, что услышал от Версака, а обратился к своим привычным мыслям. Я думал о Гортензии, грустил об ее отъезде, мечтал об ее возвращении. Ничто иное меня не занимало.
Наконец, наступил долгожданный день. Я отправился к Гортензии и узнал, что она и госпожа де Тевиль в Париже, но сейчас куда-то отлучились. Я подумал почему-то, что они непременно у госпожи де Люрсе, и помчался к ней. Мое стремление видеть Гортензию было так сильно, что превозмогло боязнь встретиться с моей бывшей возлюбленной. Да и гнев мой смягчило время и явившееся помимо меня сознание моей неправоты.
У госпожи де Люрсе было много народу, но Гортензии у нее не оказалось. Я надеялся, что она еще придет и что госпожа де Люрсе из-за множества гостей не найдет времени поговорить со мной. Все это умерило мою досаду, и я остался. Когда я вошел, она играла в карты. Я не заметил на ее лице ни волнения, ни смущения; она обошлась со мной, как в те времена, когда между нами еще ничего не было.
Поздоровавшись со мной без тени неловкости или замешательства, она вернулась к игре. Я стоял подле нее, и время от времени она с самым непринужденным видом спрашивала моего мнения о перипетиях игры; она смотрела весело, говорила спокойно, и я не сомневался, что она меня забыла.
У меня были веские основания радоваться этим доказательствам ее равнодушия. Хотя я твердо решил порвать с ней, но не знал, как сказать, что больше ее не люблю. Уважение, которое она мне внушила, походило на те детские представления, которые упорно живут в нас и исчезают только после долгой борьбы.
Что бы я ни думал о ней сейчас, но почтение, которое я раньше питал к ней, еще имело надо мной власть и понуждало скрывать истинные чувства. Больше всего страшился я объяснения: оно было бы крайне тягостно для меня, потому что ее поведение не давало никакого повода так резко изменить свое отношение к ней, и мне некого было упрекать, кроме себя самого. Избранный ею путь был самым удобным для меня: мы порывали без шума, без препирательств и проволочек и избавлялись от неприятных споров, которые часто приводят к разрыву еще бесповоротней, чем взаимные обиды.
У меня было множество оснований ликовать, но какое-то странное чувство шевелилось в моем сердце. Я был рад, что она охладела ко мне, но не мог поверить, что это произошло так быстро. Я опасался, что равнодушие ее притворно и причина его – в необходимости скрывать свои чувства на людях. Хотя я мало что знал о любви, мне все же представлялось, что она не должна угаснуть сразу; в припадке ревности человек может сказать себе, что должен разлюбить, и все же будет любить по-прежнему; ведь часто мы сами обманываем себя, стараемся скрыть свое чувство от любимого, но это насилие над собой слишком тяжело дается и потому не может длиться долго, а напускное равнодушие порой разрешается бурным взрывом чувств. Эти рассуждения привели меня к выводу, что госпожа де Люрсе совсем не так спокойна, как кажется, и что, на мое несчастье, я более любим, чем когда бы то ни было.
