Антология - Вечный слушатель. Семь столетий европейской поэзии в переводах Евгения Витковского

Приволокнулся я за юной меннониткой.
Лишь первый поцелуй сумел сорвать я прытко,
Она сказала мне: «То было или нет,
Но удалиться прочь примите мой совет!

Ведь от иной сестры схватил бы оплеуху,
Пожалуй, даже наш священный брат по духу!».
Стеня, к ее ногам я попытался пасть,
Я тщетно сообщал, что к ней питаю страсть.

Но холодна к мольбам она была, как рыба.
Я рек: известны ль ей слова какие-либо
В Писаньи — кто клеймил влюбленных и когда?
Я тут же принужден сгореть был со стыда.

Ярился Моисей, текли псалмы Давида,
Из слов апостолов воздвиглась пирамида,
Пророки древние смешались в суп густой…
(Здесь вряд ли мог помочь и Валентин Святой.)

И глянуть на меня не думала, паршивка!
Не то цветист камзол, не то пышна завивка.
Просторны ли штаны, лазорев ли крахмал,
Велик ли воротник — я думал — или мал,

Иль на моем плаще излишне много складок?
Короче говоря, я грешен был и гадок.
«До встречи», — я сказал, увидев наш контраст.
«Ступайте, господин, ступайте! Бог подаст».

Я через краткий срок пришел для новой встречи,
И платье изменив, в переделав речи.
Я волосы прижал к вискам по волоску
И выбрал воротник, похожий на доску.

Ни лишнего шнурка, ни золотой заплаты!
Из уст моих текли священные цитаты!
«Мир дому!» — возвестил я набожной сестре,
Зеницы возводя, как надобно, горе.

Я обращался к ней «сестра», а не иначе,
Покуда не берясь за сложные задачи.
Откуда-то главу прочел ей наизусть
(Пусть лишний раз речам святым внимает, пусть…)

И делу послужил напор богослужебный:
В ее очах огонь затеплился целебный.
«Клянусь, что будет так!» — вскричал, яря свой пыл,
И сочный поцелуй по-фризски ей влепил.

Она зарделась (но, мне кажется, притворно),
«Помилуйте, — рекла, — молва людская вздорна»,
Но я поклялся ей, что тоже не дурак,
И лучше станет нам, когда наступит мрак.

«Да, свечи потушить я требую сурово,
Не то нарушите вы клятвенное слово!» —
Она произнесла, — вот свечи я задул,
Затем впотьмах с трудом нашел какой-то стул,

Привлек ее к себе, пристроился удобно,
И прошептал: «Сие мгновенье бесподобно».
«Воистину ли так? — промолвила она. —
Я, право, признаюсь: я не была должна…

Но клятва… Ваших просьб могла бы я не слушать,
Но клятву мы могли, к прискорбию, нарушить».
«Так будет ли финал?» — я вопросил. «О да,
Но не давайте клятв столь дерзких никогда!»

Он — скопом весь народ с короной на челе;
Властительный слуга; невольник в кабале;
Кров, призванный служить защитою от града;
Гроссбух, где счет идет — чего державе надо;
Монета, коей мы творцы и кузнецы,
Подорожавшая, быв сложена столбцы;
Владыка в кандалах; проситель Христа ради;
Раб собственных рабов; посылка при балладе;
Земная молния, разящая подчас
Тех, кто не спрятался; грозы гремучий глас;
Светило коему быть не должно подобных
Во избежание баталий межусобных;
Меньшой среди людей — для Божьей доброты;
Мишень для подлых стрел; объект для клеветы;
Тот, кто блюдет страну; тот, кто ее бесславит;
Мужчина из мужчин; созданье тех, кем правит.
Народа воля в том, чтоб волен был король
Изволить повелеть: народ, внимать изволь;
Ему не продохнуть средь суеты вельможной,
Обмана тонкого и лести слишком сложной;
Коль скоро истина, не обратившись в ложь,
Дойдет до короля, презрев кордон вельмож —
Спохватятся они: со скоростью лавины
Наврут с три короба, и выйдут неповинны.
Не знает дружбы он: для равных вещь сия,
В стране же — равных нет, а прочих стран князья
Недобродетельны, и попросту обуза —
В них дружества искать, или хотя союза.
Чтоб дядю ублажить — того посмей, расстрой! —
Он заключает брак с двоюродной сестрой:
Кобыла куплена, но всадник время тянет,
И ногу в стремя ей совать вовек не станет.
Его не выручит ни друг, ни фаворит —
Что им отечество? Пускай огнем горит,
Поболе бы урвать, король пока во славе,
Какой бы с тем позор не выпадал державе;
Лишь за кулисами у них иная роль:
Притворно слезы лить над тем, как слаб король.
Нет отдыха ему: рассвет чреват тревогой,
Лишь поздно вечером, в плену заботы многой,
Властитель опочит: с собой наедине
Остаться может он, пожалуй, лишь во сне.
От страха смерти — жизнь не делается краше,
Мерещится ему отрава в каждой чаше
И в кушанье любом: ведь даже сын родной,
Чтоб уморить его — не станет за ценой.
Златой чертополох! Да будет людям вемо:
Ты горше, чем сабур, ты тяжелей ярема!
Удел опасен сей — и кто бы не зачах,
Коль голову сберечь столь трудно на плечах?

Он — знатный человек, что может быть реком
Скотиной знатною; дерьма злаченый ком;
Раздувшийся пузырь; тряпица на флагштоке;
Должник беспамятный; прожора волоокий;
Гроссмейстер лодырей; умелец-лизоблюд;
Враньем угодливым наполненный сосуд;
Блистательный алмаз воды уж больно темной;
Тачальщик льстивостей и сплетен швец надомный;
Зарница на земле; беспечия символ;
Замызганный флакон для благородных смол;
К державе некое подобие довеска;
Звезда, берущая взаймы крупицу блеска.
Он родословье мнит подобием брони
Всем действиям своим: достоинством родни
Нередко числит он, что честь фамильной шпаги
На лжи воздвигнута, на проданной присяге;
Он к мудрости брезглив и холоден, ввиду
Того, что оной нет и не было в роду,
Ввиду того, что кость была и будет белой,
Хоть побирушничай, что вообще ни сделай;
Сие усвоил он по воле Божества —
Мужицкая мораль примерно такова;
Сей плод — с того ствола, чей корень стал вельможен
За толстый кошелек иль меч, не знавший ножен.
Законным отпрыскам — одним почет и честь:
Бастардам низменным в дворяне бы не лезть,
Чуть что — воспрянет он и уж покажет силу:
Ублюдков чует он, как жеребец кобылу;
Во всех его речах — ни слова, кроме лжи,
Однако «лжешь!» — ему попробуй-ка скажи,
Он, кто подобных слов не слыхивал доселе,
Потребует, чтоб ты готовился к дуэли.
Он восстановит честь, в безжалостном бою
Пролив чью-либо кровь, твою или свою.
Пустое мужество, обычай окаянства!
Почто внесло тебя в родимый край дворянство?
Кто к нам привез его из чуждых областей —
Не чтитель чести тот, а форменный атей!
Отыщешь ли профит иль избежишь урона,
Блистая всякий день металлом эспадрона;
Уж то-то будет смел рубака в час, когда
За Авелеву кровь настанет час суда.
Потуги дерзости сколь будут неполезны,
В расплаты грозный миг пред зевом жадной бездны;
Кто, прежде чем в нее последний сделать шаг,
Во страхе не замрет — тот, стало быть, смельчак?
Нет, мнится мне, дуэль — сомнительное брашно.
Так страшно ль умереть? Вот жить — куда как страшно.
Он рад, коль небосвод воскресным утром чист:
Он наряжается и в бархат, и в батист
И в церковь движется кометою хвостастой, —
Пред домом княжеским поди-ка не пошастай —
Зачем тогда и жить? Он холит эту страсть,
Он в кнут преобразить свою умеет пясть,
Коль хочет разъяснить: прочь, смерды, покалечу!
Иль на прохожего, бредущего навстречу,
С вопросом кинется: «Отколе ныне ветр?»
О, здесь его конек! Он — ветрознатель-мэтр!
Кто глух к его речам — тому придется худо.
Бедняга спрошенный сообразит покуда,
Он сам же возвестит секрет: «С утра — норд-ост!»
Сие — гласит адепт, великий диагност!
Но в Божий храм идти он должен поневоле,
Где следует забыть о суетах юдоли.
Там исхитрится он спастись наверняка
От проповеданий — посредством парика:
Он мог бы подремать — однако спать не станет,
Иная в этот час его утеха манит,
Вот, кажется, его вниманье привлекло
Прелестниц городских немалое число, —
Он озирает их, знакомых, незнакомых;
Как утверждает он — ему неведом промах,
Глаз у него что лик; вещает взор его:
Ах, я влюблен в тебя, живое божество!
С двух до семи три дня он ей мозги морочит,
В четвертый устает и продолжать не хочет.
И до иных побед он якобы охоч:
От века для бесстыдств укромой служит ночь.
Но предаются ль им не тайно, а при свете?
Он в понедельник, днем, сей путь вершит в карете,
Поступок утаить — ему не по уму,
Но глух ужли к молве? Мир попривык к тому,
Что делать ничего не хочется вельможе,
От страха заболеть — мороз дерет по коже,
Немало оплеух Венеры он стяжал,
Вступая в битву с ней: уж больно туп кинжал;
Оружье — вне герба, в том как бы дань приличью.
Но, если страшен зверь, зачем бежать за дичью?
Зато бывает он куда как вдохновен
В мечтах о прелести супружеских измен:
Он воссылать хвалу умеет с умным вином
Цветам среди шипов и гневным Данаидам:
Вот это женщины! Мужья, на вас беда!
Кукушка вертится близ вашего гнезда!
Но — самого его судьба дарит находкой:
Обзаведется он женою, нравом кроткой,
Обрящет верность в ней, равно и красоту.
Однако не роптать ему невмоготу:
Досадует на то, что госпоже досадно,
Что он досадует: принять бы можно хладно
Упрек в содеянном, — но честная жена
В безвинности своей раскаяться должна;
Безвинность для нее особой станет мукой,
Коль муж ее зовет воровкой и гадюкой.
Вот он погневался часок, побушевал,
И должен отдохнуть: он держит путь в подвал,
Там — бочек славный ряд: о, как же все отлично!
Теперь он видеть мир готов философично.
Сколь человек ни мал — но он венец всему!
Кто спорить смеет с ним? Он — в собственном дому!
Под вечер он решит, что полон знаньем чистым,
Переползет в постель и захрапит с присвистом.
Но — полдень привнесет в гармонию изъян.
Проснувшись, он встает, похмельем обуян,
Он снова жаждою спиртного беспокоим;
От грязи утомясь, он льнет душой к помоям;
Игрою в зернь ему заняться невтерпеж,
Хоть и не взыскан он Фортуной ни на грош:
Скорей, ожившие, зальются камни в плаче,
Чем он откажется от призрака удачи;
Вот, мнится, фарт пошел — но только миг пройдет,
Фортуны маятник начнет обратный ход;
Получит он урок — и станет ныть, что сроду
Не думал угодить в подобную невзгоду.
Так длится для него бесплодный бег годин,
Так доживает он до старческих седин,
Он множит зло на зло, месть прибавляет к мести,
Слагаются листы ушедшей жизни — в дести
Зловонные, а в них немой рассказ о том,
Как юность пронеслась в кружении пустом;
Он ощущает страх, приготовляясь к ночи,
Расплата близится, отсрочка все короче,
Еще он жив, но в нем плодит гниенье рок,
О розге Божией — забвение не впрок,
Как ни страдает плоть — но он возможно доле
Хотел бы не вкушать иной, посмертной боли.
Когда же наконец придет последний час,
Как много будет рвот, проклятий и гримас,
Весь этот миг пройдет в непониманье хмуром,
Что с шахматной доски нет выхода фигурам.
Он есть лишь то, что есть, и путник в простоте
Едва пятнадцать слов читает на плите:
Под этим камнем спит и ждет Господня гласа
Придворный, человек ни-рыба-и-ни-мясо.