Матео Алеман - Гусман де Альфараче. Часть первая
— Эх, мальчуган, смеюсь я не над твоей бедой и не твои невзгоды развеселили меня; смеюсь я над тем, что случилось с этой женщиной всего часа два назад. Тебе, может, повстречались в пути два молодца, с виду похожие на солдат, — на одном костюм из зеленоватого грубого сукна, на другом из сукна потоньше да белый с прорезями кафтан?
— Если память мне не изменяет, — ответил я, — когда уходил я из харчевни, там сидели двое с такими приметами; они пришли незадолго до этого и попросили поесть.
— Так вот, — сказал погонщик, — они и отомстили за тебя, и смеюсь я над тем, какую штуку они сыграли с хозяйкой. Ежели нам по пути, садись на любого осла, и я расскажу тебе по дороге, что там было…
Предложение пришлось как нельзя более кстати, и я поблагодарил погонщика, заплатив за любезность словами, что, по-моему, было вполне достаточной платой; уж если ты беден и нет у тебя иной монеты, за доброе дело плати хоть добрым словом.
Я не очень-то привык к вьючному седлу, но тут оно показалось мне лучше роскошных носилок и кареты четверней; в беде даже ничтожная малость приносит великое облегчение и пустяк порой дороже золота. Помощь в беде — как брошенный в прозрачную воду маленький камешек, от которого расходится много больших кругов, и тем она ценней, чем нужней, хоть она всегда кстати. Я был на седьмом небе. Погонщик казался мне ангелом, и я смотрел на него с таким восхищением, с каким больной смотрит на лицо долгожданного врача. Говорю «долгожданного», так как тебе, верно, приходилось слышать, что у врача есть три лица: лицо человека — когда мы видим врача, не нуждаясь в нем; лицо ангела — когда нам нужна его помощь; и лицо дьявола — когда и болезни, и содержимому нашего кошелька одновременно приходит конец, а корыстолюбивый врач продолжает навещать нас. Так случилось в Мадриде с одним кабальеро, который, захворав, пригласил врача и затем платил ему за каждый визит один эскудо[65]. Наконец приступы болезни прекратились, а визиты врача все продолжались. Когда кабальеро почувствовал, что поправился, а от врача никак не может отвязаться, он однажды утром поднялся с постели и пошел в собор. Явился врач и, не застав больного, спросил, куда тот отправился. Среди слуг нашелся один, — навредить всегда дурак найдется, а помочь и днем с огнем не сыщешь, — который проговорился, что хозяин пошел слушать мессу. Почтенный лекарь пришпорил мула и поспешил в собор; разыскав там нашего кабальеро, он сказал: «Как это ваша милость решились на такое безрассудство? Выйти из дому без моего разрешения, ай-ай-ай!» Кабальеро, хорошо понимая, что нужно врачу, в котором он уже не нуждался, вытащил из кошелька один эскудо и сказал: «Возьмите, сеньор мой; вижу, что мне не спастись от вас даже в святом убежище». Вот до чего дошла алчность глупого лекаря и какую славную отповедь дал ему благородный идальго.
Я выбрал себе осла, погонщик подсадил меня, и я кое-как вскарабкался на седло. Только мы тронулись, как шагах в ста, а то и меньше, увидели у той же стены двух каноников, которые сидели в ее тени, поджидая, кто бы подвез их в Касалью. Они были оттуда, а в Севилью ездили ради какой-то тяжбы. Их приветливые лица и скромные манеры свидетельствовали о том, что это люди добропорядочные и бедные. Одному было лет тридцать шесть, другому — за пятьдесят, и оба оказались весьма словоохотливыми. Остановив погонщика, они условились о цене, уселись по моему примеру верхом, и все мы поехали дальше.
Доброго погонщика все еще разбирал смех, да так, что он едва мог рассказывать, — каждое слово сопровождалось приступом хохота вроде того, как при подомовом налоге на каждые пятьсот мараведи вносят еще пару кур;[66] так что смеху было в три раза больше, чем слов.
Эта медлительность была для меня сущей пыткой. Когда не терпится что-нибудь узнать, хочешь, чтобы слова выскакивали поскорей, все разом. Меня распирало от любопытства, и я бы дорого дал, лишь бы узнать, что там произошло. За таким предисловием, казалось мне, последует нечто необычайное. Вдруг небесный огонь испепелил харчевню со всем, что там было, а может, те молодцы подпалили ее и сожгли хозяйку живьем или по крайней мере, подвесив ее за ноги на оливу, всыпали ей тысячу плетей, засекли до смерти — меньшего я не ожидал, слыша хохот погонщика. Конечно, будь я умней, я понял бы, что от человека, который так бешено хохочет, не жди ничего путного. Ведь даже обычный смех свидетельствует о некоем легкомыслии; смех громкий — о неблагоразумии, глупости и суетности; неуемный же хохот — даже когда на то есть причина, свойство глупцов безнадежных.
По божьему соизволению гора родила мышь. Делая тысячи остановок и крюков, погонщик в конце концов поведал нам, что он тоже заехал в харчевню пропустить глоток вина и дождаться отставшего в пути товарища. Он видел, как хозяйка подавала тем двум приятелям яичницу из шести яиц, и успел заметить, что три яйца там совсем испорченные, а три — не очень. Когда те стали ее делить, яичница показалась им чересчур вязкой — не отрезать куска. Они почуяли недоброе и принялись ее разглядывать. Обнаружить истину было нетрудно — в яичнице из-за комков образовались настоящие горы и долы; всякий, кроме меня, с первого взгляда смекнул бы, в чем тут дело. Я был еще мальцом, потому ничего и не заметил. Приятели же оказались более любопытными или любознательными; они тщательно исследовали яичницу и нашли три комочка, весьма похожих на три неразварившиеся цыплячьи головки с клювиками, совсем еще твердыми. А когда один из молодцов взял головку руками, чтобы ее разломить, она, хоть и была мертва, заговорила, ибо ее клюв рассказал всю правду и поведал, чей он. Приятели тотчас накрыли яичницу другой тарелкой и начали перешептываться.
О чем они совещались, погонщик не слыхал, но потом все стало ясно. Один сказал: «Эй, хозяйка, а чего другого у тебя не найдется?» Перед этим хозяйке принесли в их присутствии рыбу, большую бешенку. Рыба лежала на полу, хозяйка собиралась ее почистить. «Если хотите, — ответила старуха, — могу подать несколько кусков этой рыбы, другого ничего нет». Молодцы согласились: «Ладно, матушка, изжарь нам два куска, только побыстрее, мы спешим; да скажи, сколько хочешь за рыбину, мы ее всю заберем». Хозяйка ответила, что если продавать на куски, то каждый обойдется в один реал, ни бланки[67] меньше. Те давай спорить — хватит, дескать, ей реала прибыли за всю рыбу. Сошлись на двух реалах — нечестный покупатель берет, не глядя, и обещает, не считая.
Старухе очень не хотелось отдавать рыбу, но заработать на четырех реалах два реала прибыли, едва успев выложить деньги из кошелька, было заманчиво. Она порезала рыбу на куски и два изжарила; друзья съели их, а остальное завернули в салфетку. Этим был утолен голод, но не злоба, и вместо того чтобы подсчитать и расплатиться, гости решили расплатиться без подсчетов. Один из них, взяв яичницу рукой, как лепешку, подошел к хозяйке, потрошившей дохлую овцу, и с силой швырнул яичницу старухе в лицо, да еще размазал по глазам. Ничего не видя и чувствуя острую боль, хозяйка завопила как оглашенная, но открыть глаза не решалась. Второй, ругая на чем свет стоит старуху за плутни, засыпал ей лицо пригоршней горячей золы. Затем они вышли, приговаривая: «Вот, старая мошенница, как мы расплачиваемся с обманщиками». Старуха и без того была уродлива — беззубая, с провалившимся ртом, запавшими глазами, косматая и грязная. А теперь, когда ее обсыпали золой, словно рыбу мукой перед жарением, вид у нее был такой нелепый и дикий, что погонщик, вспоминая об этом, покатывался со смеху.
Заканчивая рассказ, он добавил, что теперь ему будет над чем смеяться до конца дней своих.
— А мне — над чем плакать всю жизнь, — ответил я, — оттого что не я это сделал и допустил, чтобы другие отомстили за меня. Но клянусь, если буду жив, я расплачусь со старухой за все, — попомнит она и яйца эти, и мальчугана, которого ими потчевала.
Каноники ужаснулись жестокой проделке, да и меня не похвалили за сожаления, что не я это сделал. Оба они напустились на меня с упреками, и старший сказал:
— Это в вас молодая кровь играет, побуждая к таким речам, в коих вы, благородный юноша, вскоре придете ко мне исповедоваться как в грехе. Уповаю на господа, да наставит он вас и внушит раскаяние в ваших словах, дабы в будущем вы искупили их добрыми делами.
В главе пятой святого Евангелия от Матфея и в главе шестой Евангелия от Луки сказано: «Любите врагов ваших и благотворите ненавидящим вас». Заметьте, здесь сказано — творить добро не тем, кто причиняет вам зло, а тем, кто вас ненавидит, ибо враг, даже ненавидящий вас, не в силах причинить вам зло, разве сами вы того пожелаете. Сие есть истина непреложная: лишь те блага, кои длятся вечно, можем мы назвать истинными; те же, которые завтра могут исчезнуть и действительно исчезают, надлежит скорее именовать злом, ибо они приносят нам одно лишь зло: в погоне за сими преходящими благами мы и их теряем, и себя губим. Назовем же своих врагов надежными друзьями, а друзей — подлинными врагами, судя по тем последствиям, кои проистекают от вражды первых и от дружбы вторых. Ибо от врагов происходит для нас истинное благо, а от друзей — неминуемое зло.
