Матео Алеман - Гусман де Альфараче. Часть первая
Из дому я вышел поздно вечером и, как теперь мне ясно, в недобрый час, Надежда сулила мне золотые горы, а я потерял и то, что имел. Со мной получилось то же, что с собакой, погнавшейся за тенью от куска мяса, Едва я переступил порог, как невольно из моих глаз хлынули потоки слез, обильных, как воды Нила, и заструились по лицу и одежде. Из-за слез и наступивших сумерек я ничего не видел вокруг — ни неба над головой, ни земли под ногами. Дойдя до больницы святого Лазаря[53], расположенной невдалеке от города, я уселся на ступенях у входа в сей святой приют.
Здесь я снова принялся думать и размышлять о своей жизни. Мне захотелось вернуться, ибо вышел я из дому, почти ничем не запасшись — ни умом, ни деньгами — для столь долгого пути, да и для короткого не был снаряжен. В довершение беды — а беда никогда не приходит одна, за ней другие тянутся целыми гроздьями, словно вишни, — дело было в пятницу, и уже порядком стемнело, а я ушел, не поужинав и даже не пообедав. Будь это в скоромный день — еще с полбеды. Выйдя из города, я бы нашел, — нюхом нашел, даже если бы от рождения был слепым, — какую-нибудь харчевню и купил бы там себе лепешку, чтоб заморить червячка и осушить свои слезы.
Тут-то я понял, насколько ценнее становится для нас то, что мы утратили, и сколь велика разница между сытостью и голодом. За едой забываешь обо всех горестях, а вот когда нечем утолить голод, ничто тебе не мило, все не по нутру, нет тебе ни радости, ни веселья; недаром голодные люди ссорятся безо всякой причины, никто вроде не виноват, а все друг друга винят, сочиняют прожекты и воздушные замки или ударяются в политиканство и философию.
Голод меня мучил, а поужинать было негде, разве что напиться холодной воды из ручейка, протекавшего поблизости. Что тут делать, куда податься? То, что прежде придавало духу, теперь повергало в уныние. Колеблясь между страхом и надеждой, я видел впереди разверстую бездну, а позади — волчью стаю. Чтобы избавиться от сомнений, решил я препоручить себя воле божьей и, войдя в храм, сотворил краткую и, может быть, не очень усердную молитву, — долго там оставаться мне не разрешили: наступило время запирать храм. Мрак покрыл землю и мои надежды, но не закрылся источник моих слез. В слезах я и заснул, прикорнув на скамье перед порталом храма.
Спал я крепко, сам не пойму отчего, — может, оттого, что грусть и печаль нагоняют сон, как заметил один горец[54], который вместе с родными и друзьями шел хоронить жену босой, в вывернутом наизнанку кафтане — таков их обычай. В тамошних краях дома стоят разбросанно, некоторые расположены очень далеко от церкви, и наш горец, проходя мимо кабачка, где торговали белым вином, решил промочить горло. Сделав вид, будто задерживается совсем по другой нужде, он сказал остальным: «Идите, идите, сеньоры, не ждите меня, несите бедняжку, я мигом догоню…» Он зашел в кабачок, глотнул вина, раз, другой, третий, захмелел и уснул. Когда люди уже возвращались с похорон, кто-то увидел, что вдовец лежит на полу, и окликнул его. Проснувшись, тот сказал: «Вот так оказия, сеньоры мои! Уж вы простите меня — с горя страсть как хочется выпить и поспать».
Так и со мной случилось; открыл глаза я уже в субботу утром, часа через два после восхода солнца. И то вряд ли бы я проснулся, кабы не звон бубнов и танцы женщин, которые пришли праздновать свадьбу и разбудили меня своей музыкой и пением. Голодный, заспанный, хоть было уже не рано, я вскочил, не понимая, где я, — мне казалось, что я все еще вижу сон. Но сообразив, что это явь, сказал себе: «Жребий брошен! Помоги мне, господи!» — и решительно двинулся в путь, сам не зная, куда иду, да и не заботясь об этом.
Выбрал я дорогу, какая показалась мне красивей, и зашагал наугад. Как вспомню теперь об этом, мне приходят на ум рассказы о дурно управляемых семьях и государствах, в которых голова у ног ума просит. Там, где нет разума и понятия, бросают золото в огонь наудачу, а затем поклоняются золотому тельцу[55]. Ноги вели меня, я же следовал за ними, будь что будет, куда дорога выведет.
Припоминается мне тут некий самозваный лекарь из Ла-Манчи. Он никогда ничему не учился и был совсем неграмотный. В сумке у него лежали отдельно рецепты на сладкие микстуры и на слабительные. Посещая больного, он с важным видом засовывал руку в одно из отделений сумки, вытаскивал первый попавшийся рецепт и давал больному, приговаривая про себя: «Пошли тебе боже, что гоже!» При кровопусканиях он не старался правильно выбрать вену и выпустить нужное количество крови, полагая, что чуть больше, чуть меньше — невелика разница. Так он и орудовал вслепую.
В то время я тоже мог бы сказать: «Пошли мне боже, что гоже!» Ведь я не знал, по какой дорожке иду и куда она меня приведет. Всемогущий господь по своей воле и для ему одному ведомых целей ниспосылает нам горести, кои могут составить высшее для нас благо, если мы пожелаем понять его урок. Посему должны мы благодарить бога за все испытания, ибо они суть знамение, что всевышний о нас не забывает. Что ж до меня, то начало пути было и началом моих горестей, которые и дальше преследовали меня неотступно, не давая передышки, и, где бы я ни был, всюду осаждали меня. Но это были не те горести, которые ниспосылает господь, а те, которые я сам на себя навлекал.
Между первыми и вторыми есть различие, ибо от горестей, посланных богом, он сам же избавляет нас, и их можно сравнить с россыпями чистейшего золота или с драгоценностями, скрытыми под тонким слоем земли: стоит лишь копнуть, и сразу их найдешь. Но горести, кои постигают человека за его пороки и жажду наслаждений, это золоченые пилюли, обманывающие глаз своим блеском: на вид они вкусны, а отведав их, мы подрываем и губим здоровье. Это зеленые луга, где кишат ядовитые змеи, это драгоценные с виду камни, под коими таятся полчища скорпионов, это смерть, вечная под лживым обликом краткой жизни.
В тот день, пройдя всего две лиги, я от непривычки путешествовать пешком так устал, что мне казалось, будто я уже достиг страны антиподов[56] и, подобно славному Колумбу, открыл Новый Свет. Весь в поту и пыли я кое-как доплелся до харчевни, не чуя под собой ног, а главное — голодный, точно волк, у которого пасть полна зубов, а желудок пуст. Было уже около полудня, Я спросил поесть, и мне ответили, что ничего нет, кроме яиц. Будь это яйца как яйца, еще куда ни шло, но в них, то ли от сильной жары, то ли оттого, что наседку давно утащила лиса, завелись цыплята, и мошенница-хозяйка, чтобы не потерпеть убытку, перемешивала их со свежими. Мне же она дала одних тухлых яиц — да вознаградит ее так же господь за доброе дело! Верно, увидав перед собой круглолицего, желторотого, доверчивого мальчишку, она решила, что для такого молокососа все сойдет.
Хозяйка спросила меня:
— Откуда ты, сынок?
Я ответил, что из Севильи. Тогда она подошла ближе и, потрепав меня по щеке, сказала:
— И куда же ты, глупенький, идешь?
О боже всесильный, каким зловонным дыханием меня обдало! Мне почудилось, что на меня находит, как зараза, сама старость со всеми старческими недугами. Все мои внутренности перевернулись, и будь в желудке хоть немного пищи, меня бы тут же стошнило.
Я сказал хозяйке, что направляюсь в Мадрид, и попросил накормить. Она усадила меня на колченогую скамеечку, расстелила на табурете черную, как сажа, тряпицу, поставила соль в глиняном черепке вместо солонки, кувшин с водой и положила полковриги хлеба, еще более черного, чем салфетка под ним. Затем подала на тарелке яичный омлет, который я скорее назвал бы яичным пластырем.
Яйца, хлеб, кувшин, вода, солонка, соль, салфетка и сама хозяйка — все было как на подбор. Но я тогда мало что смыслил, а тут еще в желудке ветер свистит, кишка кишке кукиш кажет. Как свинья набрасывается на желуди, я глотал все подряд, хоть и слышал, что у меня под зубами трещат нежные косточки злополучных цыплят и словно щекочут мне десны. Правду сказать, я впервые пробовал такое, и на вкус эти яйца сильно отличались от тех, которые я едал дома у матери. Но от голода и усталости я не стал задумываться над этим, решив, что в разных местностях и яйца должны различаться по вкусу. Так что даже эта еда показалась мне счастьем.
Голодный не разбирается в подливах, так же как нуждающийся — в средствах. Еды было немного, проглотил я ее быстро и жадно. С хлебом, правда, чуть замешкался. Был он прескверный, и приходилось есть не спеша, с расстановкой, чтобы куски спускались в желудок по порядку, друг за дружкой. Начал я с корки и кончил мякишем, который смахивал на замазку, но, как ни был он плох, я подобрал все крошки, ни одной не оставил мышам, словно ел сладкий пирог. Так лакомки, усевшись вокруг вазы с фруктами, сперва съедают самые спелые, затем принимаются за зеленые, и вскоре от фруктов следа не остается. Вот и я, как говорится, «умял» полковриги; но для моей ненасытной утробы не хватило бы и целого трехфунтового хлеба.
