Аль-Мухальхиль - Арабская поэзия средних веков

Я раскаяньем злым томим и не в силах найти покой.
Разведен я с моей Навар. Как не думать о том с тоской!

Ведь покинуть ее навек — это значит утратить рай.
Как Адам, я лишен его безвозвратно — хоть умирай!..

Ныне я подобен слепцу, что глаза себе самому,
Обезумевши, проколол и при жизни сошел во тьму.

Разлучен с любовью Навар, одиноко бреду в пески.
Заменить ее мне могла б только смерть от своей руки.

О, когда бы обнять опять этот стан, этот жизни дар —
Я бы стал посильней судьбы, разлучившей меня с Нава

Мы расстались не потому, что она наскучила мне,—
Отобрал ее гневный рок по моей лишь глупой вине.

Случалось мне порой, бледнея от стыда,
Считать себя глупцом, но трусом — никогда.

И вот я повстречал в скитаниях ночных
Чудовищного льва средь зарослей речных.

И грива у него была, как черный лес,
И каждый коготь был, как месяц, нож небес.

Разинутая пасть ревела, как прибой,
Где в пене на клыки напорется любой.

Душа в моей груди померкла, словно свет.
Но я вскричал: «Вперед! Нам отступленья нет!

Коль ты, злодей ночной, сразиться сгоряча
Осмелишься со мной — отведаешь меча!

Ты все-таки слабей, чем, например, Зияд{92}.
А ну-ка прочь, злодей! Поберегись! Назад!»

Ему навстречу я шагнул с мечом в руке,
И зверь, взмахнув хвостом, укрылся в тростнике.

Случись твоей судьбе моею стать судьбою —
Ты видел бы сейчас пустыню пред собою.

Ты ехал бы по ней куда глаза глядят,
Не ведая тропы, что приведет назад.

И был бы шейхом ты в Омане{93}, где верблюды
Особенно умны, стройны, широкогруды.

Нигде покуда нет столь благородных стад,
Как у моей родни, у племени Маадд!

Он подо мной сейчас, бегун такого вида.
Его бы не смогли догнать гонцы барида{94}.

Погонщику с таким управиться невмочь:
Попробуй-ка ударь — уйдет от палки прочь!..

И ноги у него, у этого верблюда,—
Как лунные лучи в ночи, в минуту чуда.

Богатое седло и крепкая узда
Не снизят быстроты — полет, а не езда!

Подобный на бегу не станет головою
Беспомощно трясти — быть падалью живою.

А всадник — что ему все беды и дела!..
Лети себе вперед — и разорвется мгла!

Но ты — не я. Страшна тебе слепая участь
Запрятанных в тюрьму, где не спасет живучесть,

Где разрешат от бед лишь сизые мечи,
Что молча занесут над шеей палачи,

Когда душа стоит у воющей гортани,
Покинуть плоть свою готовая заране.

Нас больше, чем камней на берегу морском,
И верных нам друзей не счесть в кругу людском.

Как недруг устоит, озливший наше племя?
Чей выдержит костяк той ненависти бремя?

В становищах своих иные племена
Возносят с похвальбой героев имена.

Но разве слава их сравнима с нашей славой,
Коснувшейся небес в года беды кровавой?!

Взошли от корня мы — от племени тамим,
И Ханзалы{96} завет мы бережно храним.

И таглиба семья взрастала с нами рядом
Кипучим, как листва, бесчисленным отрядом.

Нет, с племенем любым вы не равняйте нас,
Когда великих дел настанет грозный час!

Мы — каменный оплот, и об скалу-твердыню
Обломит зубы смерть, забыв свою гордыню.

А если Хиндиф{97} наш войдет в костер войны —
Зачинщиков ее сметут его сыны.

И если стан вождя друзей не скличет разом —
Их подчинить себе сумеет он приказом.

А трусов обратит высоких копий ряд
В союзников его надежнейший отряд!

Он, Хиндиф, наш отец, неверных сокрушая,
Сплотил всех мусульман — ему и честь большая.

Был царским торжеством его победный пир.
За Хиндифа, клянусь, отдам я целый мир!

Его любовь ни в чем не знает зла и страха,
И ненависть его сотрет врагов Аллаха.

Мы Кабу{98} сторожим и бережем Коран,
И в Мекку держит путь с дарами караван.

Мы благородней всех, чья кровь струится в жилах,
И тех, кто под землей покоится в могилах.

Сияет нам луна, и солнце с вышины
Благословляет нас для мира и войны.

Нам блещут небеса, и без конца, без края
Лежит у наших ног вся сторона земная.

И если бы не мы, не наш могучий стан —
Вошел бы чуждый мир в пределы мусульман.

Строптивых покарав своей рукой железной,
Сдержали мы разбег лишь над морскою бездной.

Но в яростных боях и ныне, как вчера,
Мы духов и людей смиряем для добра.

Лежит его чалма на всех, служивших свету,
И смерть сорвать с чела бессильна тяжесть эту.

Когда, когтя врагов, как соколы с высот,
Мы падаем на них — ничто их не спасет!

Суставы рубит меч и головы разносит.
У асад племя бакр пощады пусть не просит.{99}

Сраженья жернова — что камнепад в горах.
Несдавшийся Неджран размолот ими в прах.

Однако для его безвинного народа
Мы — как весенний дождь, упавший с небосвода.

В голодный год, когда, худущий, как скелет,
Шатается верблюд и в нем кровинки нет,

И нету молока у тощих и унылых
Верблюдиц молодых, которые не в силах

Тащиться по степи, обугленной дотла,—
Остановись, бедняк, у нашего котла!

Пусть Сириус встает в небесной черной тверди,
Пылая, как вулкан, одетый тучей смерти,

Но машрафийский меч, как молния разя,
Восстановил права, без коих жить нельзя.

И гостя мы всегда накормим и напоим
В пустыне, дышащей приветом и покоем.

Кто поможет любви, что вошла в мое сердце навеки?
Где лекарство для глаз, в темноте не смыкающих веки?

Кто починит жилище, похожее на голубка,
Что, взъерошенный ветром, укрылся в песке от песка?

Только солнце и дождь посещают мой дом отдаленный,
Только страус порой, подбежав, поглядит, удивленный,

Да самец антилопы пасется вблизи, потому
Что безлюдное место сулит безопасность ему.

Он — как белый верблюд одинокий, ушедший от стада
За верблюдицей вслед — ничего ему больше не надо…

Как увидеть мне Лейлу? Она принимала меня
В том становище славном, где часто слезал я с коня.

Благородство всегда защищало правдивых от сплетен,
А сейчас я молчу, пред лицом клеветы безответен.

Смотрят искоса люди на каждый мой краткий приезд.
Настоящего друга уже не отыщешь окрест.

На меня только глянув, муж Лейлы кривится от злости.
Рада челядь его перемыть нам безвинные кости.

Приезжал я когда-то без всякой опаски сюда.
Никакой соглядатай мне даже не снился тогда.

Но теперь я и сам на любого гляжу с подозреньем,
Видя то, чего нет, одичалым, затравленным зреньем.

Начинает казаться, что тайна моя на виду,
Что на голову Лейлы вот-вот я накличу беду.

А потом… А потом ото племя ушло из межгорья.
Видел я караван, потянувшийся в сторону моря.

Торопились верблюды, ненастье почуяв нутром,
Помрачнела долина, и в тучах послышался гром.

В спину ветер задул. Но тугие порывы ослабли
В месте том, где залив изогнулся, как лезвие сабли.

За гряду перевала уехала Лейла моя.
Сердце откочевало за нею в иные края…

Всех подружек ее вспоминаю сегодня в печали.
Как разумна Джануб!.. Только с Лейлой сравнится едва ли.

Как Тумадир прелестна — как с нею светло и легко!..
Но до солнечной Лейлы красавице той далеко.

В древнем замке своем, где-то между Евфратом и Тигром,
Предаются они то унылым раздумьям, то играм.

И душа моя, разом покинувши тело, вослед
Устремляется смело за теми, которых здесь нет.

И жестокая страсть, о которой молчал я доныне,
Словно сокол, когтит изнемогшее сердце в пустыне.

Набежавшие слезы пытаюсь упорно сдержать,
Но слеза за слезою в глазах накипает опять.

Если б кровью они, эти слезы обильные, стали —
Я бы в красном плаще устремился в пустынные дали!..

Словно нити с основой, сплелись мои чувства со мной —
Лишь любовью живу я, дышу я любовью одной.

Знай, о Лейла, мой друг: если вскоре умру от страданий —
Это лишь потому, что лишен я с тобою свиданий.

О, прости, дорогая, прости мне такую вину! —
Словно петля тугая сдавила мне горло в плену…

Я лежу на песке, недвижимый в тенетах бессилья —
Как останки орла, сохранившие пыльные крылья…

Но свиданье с тобою меня упасет ли от бед?
Не свернет ли с дороги любовью проложенный след?

Если ты в стороне, то сверну я туда безоглядно.
Мною правит любовь. Это чувство, как небо, громадно.

Вот он, замок высокий, украшенный древней резьбой.
В нем гнездо ясноокой, что стала моею судьбой.

Вижу я небосклон, вижу серую, мшистую стену…
Вижу смерть пред собой — да идет она жизни на смену!

Пред супругою шейха, который несметно богат,
Пресмыкаются слуги — ей каждый потворствовать рад.

Перед нею родня, лебезя, гнет покорную спину,
Чтобы через нее как-нибудь угодить властелину.

А пощады не будет, когда разъярившийся муж
За измену осудит — не без оснований к тому ж…

Но ведь мука любви побеждает ничтожество страха.
Может противостать эта боль даже гневу Аллаха.

И во время охоты пришел я к той самой степе,
Где однажды заметил печальную Лейлу в окне.

Сколько там ни бродил, ни сидел на забытой скамейке —
Все я не находил к моей Лейле надежной лазейки.

Но меня, очевидно, увидела также она,
Потому что веревка спустилась ко мне из окна.

Очутившись вдвоем после долгой, тяжелой разлуки,
Мы печально сплели задрожавшие, жаркие руки.

А в покоях курился неведомый мне аромат.
И любви нашей тайну хранить я поклялся стократ.

Утолила ты боль, истерзавшую всю мою душу.
Но, как страсть ни сильна, воли милой вовек не нарушу

Верность мужу хранила жестокая Лейла моя,
Хоть любви не таила и слезы лила в три ручья.

Ночь прошла. Петухи прокричали в рассветном тумане.
Поцелуй — как бальзам на смертельной, пылающей ране

Где-то ржавые петли на старых заныли дверях.
И тогда возвратился ко мне отрезвляющий страх.

«Как уйти?» — я спросил. Мы позвали Джануб. И веревка
Появилась опять, — велика у плутовки сноровка.

«Что со сторожем делать?» Но Лейла пожала плечом:
«Проскользнуть постарайся. Но действуй, коль надо, мечом.

Живо шею секи, без раздумья — с единого маха!»
И шагнул я в окно, положившись на волю Аллаха.

Обомшелые камни дрожали под робкой ногой,
Больно в тело впивался веревочный пояс тугой.

Этот замок высок — он горы твердокаменной выше,
И не всякий орел долетел бы до шпиля на крыше.

Высота этой башни вошла в мою память навек:
Став на плечи друг другу, сравнятся с ней сто человек!

Но, спустясь наконец, воротил я присутствие духа.
Грозных стражей боясь, навострил оба глаза и уха.

Но кругом было тихо. Махнул я прощально рукой
И пустился в дорогу, дрожа после встряски такой.

Только в доме родном, только дверь изнутри запирая,
Я опомниться смог и почувствовал радость без края.

Нескончаемо пела в ликующем сердце она
И в сознанье кипела, как светлая чаша вина.

Я подумал о том, как уснувшая Лейла прекрасна.
Пусть храпит ее муж, полагая, что ночь безопасна!

Без пощады обманут, как многих обманывал сам,
Пусть храпит он все громче, не ведая счету часам!

Пусть он дрыхнет, герой, позабывши о зренье и слухе,
Просыпаясь порой только лишь от урчания в брюхе!..

Отпусти мне, о боже, мой самый безвинный из всех
Целомудренной ночи невольно содеянный грех!