Аль-Мухальхиль - Арабская поэзия средних веков

Видя месяц и солнце, тоскую о том, кто ушел без возврата:
Больше нет сына Лейлы, могучего Галеба, милого брата!..

Золотые светила с ним схожи лицом и душой благородной.
Был он вхож и к владыкам, и был он обласкан любовью народной.

Больше нет сына Лейлы, прекрасного Галеба, друга и брата.
Племя таглиб еще никогда не когтила такая утрата!

Если б Язбуль и Дамг, первозданные горы, узнали об этом,
То склонили бы скорбно вершины, венчанные снегом и светом.

Ты спишь в земле, Саид, утратив жизни силу.
Да увлажнит Аллах дождем твою могилу!

Она твой вечный дом, в Истахре{89} возведенный.
Уже не выйдешь ты на воздух раскаленный.

Да увлажнит Аллах дождем тот холмик малый!
Под ним ты спишь, Саид, без памяти усталый.

Подушкою земля тебе отныне стала.
Она и твой халат, она и покрывало…

А ты ведь был для всех как дождевая влага.
Ты расточал себя лишь для чужого блага.

И засуха-беда была тогда бессильна.
Была твоя любовь, как щедрый дождь, обильна.

Безмерна скорбь сейчас, когда песок зыбучий
Сокрыл тебя от нас, о друг мой самый лучший!..

Твоя вдова с детьми — со всеми пятерыми —
Льет слезы без конца, захлебываясь ими.

Горячих слез поток ей размывает очи.
А день вокруг поблек и стал угрюмей ночи.

Зачастивший к виночерпию, где напоят без отказа,
Не постится и не молится, позабыв слова намаза.

Ночью трет больную голову, стонет, охает, бранится,
А с утра все только думает, как ему опохмелиться.

Видел я подобных грешников, что лежат в пыли дорожной,
Несусветную нелепицу мелет их язык безбожный.

Вспомнил я при этом зрелище, проходя поспешно мимо,
Что лишь муки, муки адовы ждут их всех неотвратимо.

И, творя молитву вечером, я вознес хвалу Аллаху
За того, кто жизнью праведной божьему покорен страху.

Разъяренная смерть объявилась в округе,
Поредел мой народ, оскудел он в недуге.

О, когда б я не знал, что бессильна мольба,
Я молил бы тебя неотступно, судьба.

Я молил бы вернуть этих юных и сильных,
Что лежат неподвижно в пределах могильных.

Поникаю душой, видя жалкий конец
Благородных умов и великих сердец.

Поникаю душой, слыша, как незнакомо
Стонет Аджадж, верблюд мой, гонимый от дома.

О жена, мне так трудно сейчас потому,
Что в беде не могу я помочь никому,

Что мечети безлюдны теперь, как пустыня,
Что иссякла, как мертвый родник, благостыня,

И уже развалились умерших дома,
И немало живущих лишилось ума…

Но среди молодых, уцелевших от мора,
Есть врачи — есть вожди, что помогут нам скоро.

Вижу: скачут, повесив на копья плащи,
Эти мощные всадники в хмурой ночи.

Кто-то, кажется, жилистой, тонкой рукою
Прикоснулся ко мне, дав начало покою.

Ночь проходит, но перед рассветом за ней
Скачет несколько черных, высоких коней.

Нет, еще не остыло ты, чувство утраты,
И тобой, словно камнем, надежды примяты!..

Сколько нежных красавиц ушло без любви,
Затерялось во мраке, зови не зови!..

Сколько славных мечей опустилось навеки,
Сколько слез обожгло материнские веки,

Сколько там кобылиц убежало в пески,
Вырвав повод из мертвой хозяйской руки…

Имеет каждый две души: одна щедра и благородна,
Другая вряд ли чем-нибудь Аллаху может быть угодна.

И между ними выбирать обязан каждый, как известно,
И ждать подмоги от людей в подобном деле бесполезно.

События в пути неведомы заране.
Друзья, какую ночь провел я в Гарийяне!..

Был гостем у меня голодный волк поджарый,
Быть может, молодой, быть может, очень старый.

Вздыхал он и стонал, как изможденный нищий,
Уже не в силах сам разжиться нужной нищей.

Как тонкое копье, маячил он во мраке,
А ближе подойдя, подобен стал собаке.

Когда б нуждался он в одежде и приюте,
Я дал бы их ему, покорен той минуте.

Я поделился с ним едой своею скудной.
Верблюды прилегли, устав с дороги трудной.

Поблескивал песок. Пустыня чуть вздыхала
И в нежном блеске звезд со мною отдыхала.

Не будет путник тот угрюмым и суровым,
Что даже волка смог пригреть под звездным кровом

Ахталь, старый смельчак, несмотря на враждебные силы
Перед смертью своей посетил гордых предков могилы.

Аль-Фараздаку взять под охрану от ярости мира
Поручил он и мать, и стада молодого Джарира.

Значит, племя Кулейба спасти их способно едва ли.
За подобным щитом не укрыться от злобы и стали.

Тонок он и дыряв, словно кожа на ножках овечьих.
Эти люди Кулейба — подонки, хоть выспрення речь их.

На обиду они не ответят хотя бы обидой.
Пред угрозой дрожат, как при виде гюрзы ядовитой.

А во время войны не видать их на поле сраженья —
За верблюжьим горбом замирают они без движенья.

Эти трусы Кулейба по-песьи скулят под пинками.
Как бараны они, обмаравшись, трясут курдюками.

Это племя бежит, захвативши пожитки в охапку.
Отшвырнул я его, как хозяйка — негодную тряпку!

Я раскаяньем злым томим и не в силах найти покой.
Разведен я с моей Навар. Как не думать о том с тоской!

Ведь покинуть ее навек — это значит утратить рай.
Как Адам, я лишен его безвозвратно — хоть умирай!..

Ныне я подобен слепцу, что глаза себе самому,
Обезумевши, проколол и при жизни сошел во тьму.

Разлучен с любовью Навар, одиноко бреду в пески.
Заменить ее мне могла б только смерть от своей руки.

О, когда бы обнять опять этот стан, этот жизни дар —
Я бы стал посильней судьбы, разлучившей меня с Нава

Мы расстались не потому, что она наскучила мне,—
Отобрал ее гневный рок по моей лишь глупой вине.

Случалось мне порой, бледнея от стыда,
Считать себя глупцом, но трусом — никогда.

И вот я повстречал в скитаниях ночных
Чудовищного льва средь зарослей речных.

И грива у него была, как черный лес,
И каждый коготь был, как месяц, нож небес.

Разинутая пасть ревела, как прибой,
Где в пене на клыки напорется любой.

Душа в моей груди померкла, словно свет.
Но я вскричал: «Вперед! Нам отступленья нет!

Коль ты, злодей ночной, сразиться сгоряча
Осмелишься со мной — отведаешь меча!

Ты все-таки слабей, чем, например, Зияд{92}.
А ну-ка прочь, злодей! Поберегись! Назад!»

Ему навстречу я шагнул с мечом в руке,
И зверь, взмахнув хвостом, укрылся в тростнике.