Митицуна-но хаха - Дневник эфемерной жизни (с иллюстрациями)
А внизу приписала:
Ваш особняк увидав,
Никто не подумает,
Что ворота его
Заросли полынью
И плотно закрыты.
Сделав эту приписку, я отложила письмо, но мои служанки обнаружили его и стали говорить мне:
— Как оно замечательно прочувствовано! Хорошо, если бы его увидела та госпожа из Северных покоев, — и я подумала: «Действительно, я сделаю это, только неудобно будет, если она сразу увидит, что оно пришло от меня», — и дала переписать его на покупной бумаге, сложила поперек строк и привязала к оструганной палке.
— А если спросят, откуда это, — наставляла я посыльного, — скажи, что с горы Тономинэ. — То есть, велела сказать, что письмо от ее единоутробного брата, монаха, который там живет.
Как только в доме госпожи взяли послание, мой посыльный сразу вернулся. Я даже не знаю, что там подумали обо всем этом…
Тем временем здоровье мое понемногу восстановилось, и в двадцатых числах Канэиэ засобирался в Митакэ. Взяв с собой молодого человека, нашего сына, в сопровождении положенного числа слуг, он отправился в путь, и в тот же день, едва стемнело, сама я перебралась в прежнее жилище, которое к этому времени привели в порядок.
Обычное для себя число слуг я поначалу оставила на старом месте, но потом и они переехали. В дальнейшем меня тревожили только заботы о своем уехавшем ребенке — я думала: «Как же, как он там?» — но первого числа седьмой луны на рассвете он прибыл домой и заявил:
— Мы только что вернулись!
Поскольку теперь я жила довольно далеко от Канэиэ, то подумала, что он некоторое время не сможет ко мне прийти, но около полудня, в день возвращения, Канэиэ, несколько утомленный, появился у меня.
А в эту же пору супруга старшего чиновника Высшего Императорского совета, не знаю уж каким путем, узнала, откуда ей прислали то стихотворное послание, но написала ответ в особняк, где я жила прежде, до конца шестой луны. Письмо принесли в дом главной жены Канэиэ, там его приняли, и, думая, что, возможно, произошла ошибка (письмо выглядит странным), все же, как я слышала, дали на него ответ. Госпожа, писавшая мне, прочитав ответ, поняла, в чем тут дело; она подумала, что снова посылать мне то же самое письмо нельзя. Я услыхала о ее затруднениях и решила прекратить их прежним способом — написала ей на бледно-голубой бумаге:
Я слышу эхо,
Будто был ответ,
Но он исчез
В пустынном небе.
Его не стану я искать.
Потом сложила листок поперек строк и прикрепила его к цветущей ветке. Посыльный опять ушел. Он не сказал, кто прислал это письмо, и, вероятно, боясь повторения прежней ошибки, та дама на некоторое время задержала ответ. Наверное, она сочла мои поступки очень странными. Прошло какое-то время, и, изыскав верный способ передачи мне своего послания, она написала:
Повеял ветерок от Вас,
Значит, помните меня.
А я считала, не заметят
Дым от костра, в котором
Монахиня выпаривает соль.
Стихотворение было написано детским почерком на светло-серой бумаге и прикреплено к ветке ивы. В ответ я сочинила:
Я вижу — дым
Встает
Над солеварней Вашей,
Но только ветра не дождусь,
Который бы повеял от нее.
Потом написала эти стихи на бумаге орехового цвета и привязала ее к поблекшей сосновой ветке.
Наступила восьмая луна. В это время народ шумно веселился, поздравляя Левого министра из Коитидзё[17]. Глава Левой дворцовой гвардии сказал, что изготовил для министра в подарок ширму, и попросил меня — так, что отказать было невозможно — написать для этой ширмы стихи. На ширме там и сям были изображены разные сцены.
Меня это не слишком заинтересовало, и я неоднократно отказывала ему в просьбе, но все же деваться было некуда и однажды, когда я наслаждалась созерцанием луны, — по одному, по два стихотворения в один прием стала придумывать нужные стихи.
Вот на ширме изображено, как в одном особняке происходит поздравительное пиршество:
Как по этому небу
Уходят и снова приходят
Друг за другом солнце с луной,
Так и мы станем Вас поздравлять
Бесконечно — отныне и впредь.
Вот путник остановил коня на берегу моря и слушает крики куликов:
Крик услышав, он сразу же понял —
Это «тысяча птиц», кулики.
Я не знаю,
Быть может, продлится веками
Ваш расцвет, как в названии их.
Вот на склоне Аватая пасутся кони. В домик рядом вошел пастух и присматривает оттуда за ними:
Гора, у которой
Многие годы
Домик стоит.
Привыкли к нему
На привязи кони.
В источнике поблизости от жилого дома ночью пятнадцатого числа восьмой луны[18] отражается полный месяц, и женщины любуются этим отражением. В это время по дороге за оградой проходит мужчина, который играет на флейте:
С неба слышится
Голос флейты,
Вместе с ним
Виднеется ясно
Отражение луны.
Вот на берегу моря перед домом сельского жителя сосновая роща. Резвится стая журавлей. «Здесь должно быть два стихотворения», — наставляли меня.
Эта роща из маленьких сосен,
Что на взморье стоит
И в волны глядится.
Сердца наши
Она будто влечет.
Чем недовольны
Журавли?
Чем озабочены
Среди песков,
Укрытых тенью сосен?
Вот место, где стоит верша для ловли рыбы:
Лежит мое сердце
К вершам плетеным.
Многие ночи,
В пути проведенные,
Напоминают они.
Вот светятся вдоль берега рыбацкие огни, видны лодки для ловли рыбы на удочку:
Рыбацкие огни
И лодки рыбачек
Заполнили бухту,
Где собирают
Моллюсков живых.
Вот дама в экипаже после любования багряными листьями клена прибывает к дому, где тоже — множество кленовых листьев:
Тот, кто живет
Весь долгий век
В таком прекрасном месте,
Из года в год
Все ждет, чтоб осень возвратилась.
Так я написала, но заказчик не проявил к моим стихам особого интереса, и оказалось, что множество стихотворений я сочиняла напрасно. Среди них для написания на ширме остановились только на двух: о рыбацких огнях и о журавлях. Когда я узнала об этом, мне стало досадно.
Среди подобных хлопот завершилась осень и наступила зима. Несмотря на то, что ничего особенного не происходило, у меня все время было ощущение, что я чем-то занята. В одиннадцатую луну выпал глубокий снег. В один из дней я по какому-то случаю была исполнена уныния и горькой обиды на Канэиэ. Я внимательно смотрела наружу и думала:
Когда сравним
Мы падающий снег
С сугробами годов,—
Увидим, что и снег, и годы тают.
Так грустно думать о себе!
Так я думала, а тем временем наступил последний день года. Он пришелся тогда на середину весны. Канэиэ на завтрашнее утро или сегодняшний вечер наметил переезд в новый, великолепно отстроенный особняк, и по этому случаю поднялась суматоха. Но я, как и предполагала раньше, никуда переезжать не была намерена. Когда я сообщила об этом, Канэиэ воспринял мое решение как нечто само собой разумеющееся.
В десятых числах третьей луны при дворе должны были состояться состязания по стрельбе из лука, и готовиться к ним следовало особенно тщательно. Нашего сына приняла в свой состав вторая команда. Существует положение: «Победители должны исполнить танец», — поэтому все обо всем забыли и были заняты в эту пору только подготовкой. Под предлогом необходимости обучения участников состязания танцам в доме день-деньской звучала громкая музыка. На стрельбище на моего сына делали весьма высокие ставки — и не прогадывали. Выглядел он, по-моему, великолепно.
Наступило десятое число. В этот день сын провел у нас дома последнюю музыкальную репетицию. От женской половины множеством подарков одарили учителя танцев, О-но Ёсимоти. Мужчины, со своей стороны, для него сняли с себя одежды. Явились слуги от Канэиэ и сказали: «Господин соблюдает запреты»[19]. Вечером, когда все закончилось, Ёсимоти вышел исполнить танец бабочки, и один человек одарил его желтым платьем хитоэ[20]. Мне подумалось, что это весьма кстати.
Двенадцатого числа лучники, придя в особняк Канэиэ, пожаловались:
