Бади аз-Заман ал-Хамадани - Макамы
Я ему дирхем дал и сказал:
— Вот тебе наше приглашение, а нам предстоит подготовиться и собрать снаряжение, поусердствовать и укрепить положение. Мы дали тебе обещание, а этот дирхем пусть послужит напоминанием. Прими его как подношение и ожидай исполнения обещанного решения.
Он принял дирхем и поспешил навстречу другому прохожему. Я подумал, что он сейчас обратится к нему с той же речью. Но он заговорил так:
О славный, стройный, как пальма,
Чьи ветви тянутся в небо!
Возжаждали зубы мяса —
Но с них довольно и хлеба.
Хоть что-нибудь дай, не скупись,
Но с даром поторопись.
Ты милость мне окажи
И кошелек развяжи.
Прижми свою руку к боку[67],
Как сказано было Пророку.
Говорит Иса ибн Хишам:
Слова эти поразили мой слух, и я понял, что он далеко еще не исчерпал запасы своего красноречия. Тогда я вслед за ними пустился, возле дома их очутился и незаметно там притаился. Тут хозяева сняли с лиц своих покрывала, и теперь уж ничто не скрывало — Абу-л-Фатх Александриец был у них запевалой. Я взглянул на него и воскликнул:
— Горе тебе! Что это за хитрость такая?
А он ответил стихами:
Наши дни — сплошное злополучие,
Беды их и точат нас, и мучают.
Глупость нынче на почетном месте,
Ум считается пороком и бесчестьем.
А богатство — призрачная птица,
Лишь над недостойными кружится.
ОБЕЗЬЯНЬЯ МАКАМА
(двадцатая)
Рассказывал нам Иса ибн Хишам. Он сказал:
По дороге из Мекки я заехать был рад в Город мира[68] — Багдад. По берегу Тигра иду не спеша, и приятной прогулке радуется душа. Я диковинки города обозреваю: постою, полюбуюсь — и снова путь продолжаю. Вдруг вижу: толпа, все тянут шеи вперед, хохот им разрывает рот, а мне любопытно: что сюда согнало народ?
И вот я в толпу врезаюсь, толкаюсь, вперед продираюсь — голос слышу, лица не вижу. Оказалось, там обезьянщик свою обезьянку заставил плясать, а людей — во все горло хохотать. Тут и я заплясал, словно собака цепная, кое-как продвигаясь, подскакивая и хромая, перешагивая через головы сидящих, расталкивая стоящих, чье-то плечо бросало меня вперед на чей-то живот. Наконец я пробился куда хотел, на чью-то бороду сел, отягченный давкой и теснотой, и от стыда подавился слюной.
Когда ж обезьянщик завершил свое дело, а толпа иссякла и поредела, вскочил я, охваченный сомнением, и на него посмотрел с изумлением — Богом клянусь, это был Абу-л-Фатх Александриец!
Воскликнул я с огорчением:
— Горе тебе! Откуда такое унижение?!
А он продекламировал в ответ:
Виноват не я, а судьба моя,
Что теснит меня и гнетет меня.
Но фиглярство мне принесло доход,
И в шелках теперь щеголяю я!
МОСУЛЬСКАЯ МАКАМА
(двадцать первая)
Рассказывал нам Иса ибн Хишам. Он сказал:
Когда из Мосула мы возвращались и мыслями к дому уже обращались, разбойники на наш караван напали, верблюдиц угнали и седла отняли. Я пришел в одно из мосульских сел, едва держась на ногах, и был со мною при этом Абу-л-Фатх Александриец. Я спросил его:
— Ну, как искусны мы в плутовских делах?
Он ответил:
— Нам поможет Аллах.
В доме, где умер хозяин, вскоре мы оказались. Там уже плакальщицы собирались, дом был полон людей, чьи сердца обжигало страдание, а одежды разрывало отчаяние. Женщины волосы распустили и горестно в грудь себя били, ожерелья свои порвали и себя по щекам хлестали.
Александриец сказал:
— Есть для нас пальма средь этого сада и ягненок средь этого стада.
Он вошел в дом, чтобы взглянуть на покойного: его подбородок уже подвязать успели, воду для омовения согрели, носилки погребальные смастерили, саван сшили и могильную яму рыли. Увидев это, Александриец за горло его схватил, жилу нащупал и проговорил:
— Люди, побойтесь Бога! Не хороните его — он жив! Он всего лишь сознание потерял и в беспамятство впал. Я сумею его исцелить — дня через два он сможет глаза открыть.
Они спросили:
— Откуда тебе известно такое?
Он ответил:
— Когда человек умирает, зад у него остывает. А этого я осмотрел и понял, что жив он и цел.
Они тоже пощупали его зад, потеребили и наконец заключили:
— Верно, так все и обстоит — сделаем, как он повелит.
И тогда Александриец встал, подошел к мертвецу, одежду с него сорвал, на голову накрутил тюрбан и на шею повесил талисман. Затем он в рот ему масла немного влил, место вокруг него от столпившихся освободил и сказал:
— Оставьте его и не мешайте, услышите стоны — не отвечайте!
Едва Александриец вышел от него, как кто-то уж слух пустил, будто он мертвеца оживил. Нам стали нести подношения из всех дворов, соседи на нас обрушили потоки своих даров. Вскоре от золота и серебра раздулись у нас кошельки, финиками и сыром переполнились наши мешки. Мы искали удобного случая, но сбежать нам не удалось и в конце концов за обман отвечать пришлось.
Настал назначенный час — и обещанного потребовали от нас. Александриец спросил:
— Быть может, послышались от больного какие-то звуки или слегка шевельнулись его руки?
Они ответили:
— Нет.
Абу-л-Фатх сказал:
— Если он до сих пор ни звука еще не издал, значит, срок не настал. До завтра надо его оставить, а если услышите голос, значит, он жив, можете Бога славить. Тогда зовите меня — я займусь его исцелением и устранением того, что мешает выздоровлению.
Они сказали:
— Пусть это будет завтра, но не позднее!
И он подтвердил:
— Не позднее!
Когда улыбнулись уста рассвета и расправились крылья света, устремились к нему мужчины толпой и женщины двинулись гурьбой. Они сказали:
— Мы хотим, чтобы ты его исцелил, наконец слово с делом соединил.
Александриец сказал:
— Пойдемте к нему.
Он талисман с умершего снял, тюрбан размотал и сказал:
— Положите его вниз лицом! — И они положили.
Затем он приказал:
— Распрямите его и поставьте на ноги! — И они его распрямили и поставили.
Наконец он сказал:
— Отпустите руки! — И тогда мертвец, не сгибаясь, упал.
Александриец воскликнул:
— Фу! Ведь он мертв! Как же я его оживлю?
Тут люди набросились на него, и стар и млад, ударов посыпался град: едва одна рука поднималась, тут же другая на него опускалась.
Потом люди стали готовиться к погребению, а мы ускользнули и бежали, пока не достигли другого селения. Оно стояло на берегу, который воды реки размывали и своим течением разрушали. Жители селения горевали, глаз по ночам не смыкали и в страхе потопа ждали. Александриец сказал:
— Я вас избавлю от этой воды и от страшной беды. Я отведу от селения грозящее наводнение. Только вы мне подчиняйтесь, а сами делать ничего не пытайтесь.
Они спросили:
— Что прикажешь?
Он сказал:
— Корову рыжую в жертву реке принесите, девушку невинную ко мне приведите и два раката[69] молитвы со мной сотворите. Тогда Бог вас от потока избавит и в пустыню его направит. Если вода не поменяет направления, кровь моя станет для вас дозволенной.
Они сказали:
— Так мы и сделаем, — и в жертву корову принесли и девушку в жены ему привели.
Тогда он встал, чтобы сотворить два раката, и сказал:
— Люди, за собою следите: чтобы никто из вас не споткнулся, когда нужно вставать, не упал, когда нужно на коленях стоять, не поскользнулся, когда нужно поклониться, не ошибся, когда нужно садиться. Ведь если мы допустим оплошность, наши просьбы останутся безответными, а старания — тщетными. Будьте же во время этих молитв осмотрительны: они весьма продолжительны.
Он встал и, как пальмовый ствол, распрямился, а они так старались, что каждый от боли в ребрах скривился. Затем он в земном поклоне склонился, и все подумали, что он задремал, но головы никто не поднял, пока он «Аллах велик!» не сказал. Лишь приступив ко второму поклону земному, он подал мне знак — и мы ринулись вниз по склону, молящихся позади оставляя и об участи их не гадая.
Абу-л-Фатх произнес:
Аллах меня защитит —
Где такого еще найти!
Я столько смешных глупцов
Доил на своем пути!
Всегда в обмен на обман
Добычу умел унести.
МАДИРСКАЯ МАКАМА
(двадцать вторая)
Рассказывал нам Иса ибн Хишам. Он сказал:
Я был в Басре, и со мною — Абу-л-Фатх Александриец, повелитель красноречия: прикажет ему — и оно подчинится, скомандует — и оно покорится. Мы пришли в гости к одному из купцов, и нам была подана мадира, оседлых жителей прославляющая[70], о здоровье едоков ее возвещающая, на блюде она слегка подрагивает, законность власти Муавии доказывает[71]. Эти блюда слепят любой самый острый взгляд и красотою к себе манят. Когда заняла мадира место свое на столах и в наших сердцах, вдруг стал Абу-л-Фатх ее и хозяина нашего проклинать, того, кто приготовил ее, ругать, и тех, кто ест ее, укорять. Мы подумали: это шутки его обычные, трюки привычные. Но Абу-л-Фатх не шутил: от стола отвернулся, вскочил, даже о дружеской беседе забыл.
