Аль-Мухальхиль - Арабская поэзия средних веков

Ручей перебирает камни —
Журчит веселая струя.

То извивается и блещет,
Скользит и вьется, как змея,

То, словно птичье оперенье,
Горит, искрится, серебром,

То, радугой переливаясь,
Узорным стелется ковром.

Ручей — как сжавшая поводья
Лихого всадника рука.

Ручей — как льющиеся слезы,
Когда утрата велика.

Ручей! Твой голос мне понятен.
Журчи без умолку, спеша.

Ты — жив. Ты — дышащее тело.
В котором властвует душа.

Разлейся, землю орошая,
Одушевленный ток воды,

И мы увидим, как пустыни
Преображаются в сады.

И мы увидим — поселенцы
Нахлынут к берегу толпой,

А звери никогда не будут
Сюда спешить на водопой.

Мы рано утром в сад приходим,
И прямо — к берегу ручья.

Отполированная солнцем
Вода — как лезвие меча.

Ручей сверкает, отражая
Движенье каждого луча,

В тени раскидистых деревьев
Поблескивая и журча.

У нас вино в глубоком кубке,
И все мы — пленники вина.

Мы пьем пылающую жидкость
До опьянения, до дна,

И чаша ходит круговая,
До края самого волна,

И плещет пенистая влага,
И нас качает, как волна.

О, сок лозы, отборный, первый!
Кувшин шатается, хмельной,

И сад, застенчивость отбросив,
Шумит, как собутыльник мой,

И ветки юные ломает
Повеса ветер озорной,

И дождь, как голос примиренья
Звучит над пьяной кутерьмой.

Висят на ветках апельсины —
Литого золота шары.

Цветы пылают, словно свечи,
Росой предутренней поры.

Поют, захлебываясь, птицы,
Самозабвенны и пестры,

Как будто голос аль-Гарида{362}
Пьянит мединские шатры.

Поют, как Мабад{363} незабвенный:
Рулады льются, как ручьи.

Поют с рассвета до заката,
Воркуют, свищут соловьи.

И пусть желанья обновятся,
Надежды сбудутся мои.

Дрожу, как дерево под ветром
Изнемогаю от любви.

На пирушках друзей я сидел, — сколько раз
До утра не смыкая слезящихся глаз.

Сколько раз среди юношей черноволосых
Восседал я — единственный, кто седовлас.

Я ни капли не пил из веселого кубка
Ни в начале пирушки, ни в утренний час —

Лишь вдыхал ароматы вина, любовался,
Как оно из кувшина струится, лучась,

А в душе отдавались тревогой и грустью
Шум разгульного пира, и пенье, и пляс.

Ты ушло, мое время, прошла моя юность —
Беззаботные годы вина и проказ.

После радостных песен — одни причитанья.
Утопавший в веселье — в печалях погряз.

Пойте, юные, пламенем пьяным пылайте,
Разгорайтесь, пока ваш огонь не погас.

До утра осушайте тяжелые кубки,
Где играет и пляшет вино, золотясь.

Я уйду на рассвете, усталый и трезвый,
Сединою смущать не желающий вас.

Убита молодость зловещей сединой,
И стала седина в душе кромешной тьмой,

Я молодость отверг: она мне изменила,
И жизни вспоминать я не хочу былой.

Но юность светлую что на земле заменит?
Лекарства верного напрасно ждет больной.

Иль старость белую возможно перекрасить,
Задернуть белый день покровом тьмы ночной?

Нет, краски предадут. Мне юность изменила
И обошла меня коварно стороной.

О легкий ветерок, прохлады дуновенье,
Ты веешь свежестью и влажной чистотой.

Ты утоляешь мир дождем животворящим,
И плачут небеса над мертвою землей.

Но тучи мечутся, бегут, пугаясь грома,—
Так трусов гонит прочь воинственный герой.

Вот в небе молния стремительно сверкнула,—
То обнажили меч отважною рукой…

Всю ночь томился я во тьме невыносимой,—
Ты, утро, яркий свет мне наконец открой.

О ветер, если дождь уже насытил землю,
Что так измучена тяжелой духотой,—

Ты оскудевшие примчи обратно тучи,
Я напитаю их горячею слезой.

Я пролил ливни слез над юностью моею,
Но там по-прежнему лишь засуха и зной.

Лети же, облако! В степи, томимый жаждой,
Чертог любви моей, — он ждет тебя с тоской.

В чертоге том столбы из солнечного блеска,
И возгорается от них огонь святой.

Там несравненно все — и небо, и растенья,
И воздух, и земля, одетая травой.

Я любящее там свое оставил сердце
И лишь страданий груз в дорогу взял с собой.

И в тот волшебный край мечты мои стремятся,
Как волки, что спешат в дремучий мрак лесной.

Там чащи, где дружил я с царственными львами,
Газелей навещал я в тех лесах порой,

И там, в раю святом, не бедность и забота,
Но радость вечная была моей судьбой.

Сумели угадать по множеству примет
Моей влюбленности таинственный расцвет.

Твердят, что жар любви едва ли беспредметен,
Что существует центр вращения планет…

Им хочется улик, доносов, слухов, сплетен,
Им надо выведать любви моей секрет.

Но скрытность мудрая прочней любой кольчуги,
Притворством праведным я, как броней, одет.

Предателя теперь я вижу в каждом друге,
И ни один еще не смог напасть на след.

Любовь пришла ко мне, — не так ли к верной цели
Приходят странники, весь обошедши свет?

Не сможет угадать никто моей газели,
Зачем же эта брань, в которой смысла нет?

Ее, жестокую, уста назвать не смели,—
Неумолимая лишь богу даст ответ.

А если спросят вдруг когда-нибудь, случайно,
О той, что принесла мне столько зол и бед,—

Солгу я, и язык моей не выдаст тайны,
И не нарушит он суровый мой запрет.

Укрепили стоймя восковое копье.
Наконечник блестящий на нем — из огня;

И огню предает оно тело свое,
За слезою слезу золотую гоня.

Словно кротость, сумевшая гнев побороть,
Тихий свет разливается, сумрак тесня.

Силой духа сжигает свеча свою плоть
И повадкой такой удивляет меня.

Ты пышной пеною наряд свой убрала,
Покров прозрачный твой как будто из стекла.

Когда же проплывут здесь лодки на рассвете,—
Ты будешь, словно меч узорчатый, светла.

А я к тебе пришел, когда мерцали звезды,
Их жемчуг сказочный окутывала мгла.

Закат изранили удары звезд падучих,
Как копья меткие, и ранам нет числа…

Смешайся с солнцем вновь, как с камнем философским,
Чтоб влага светлая стать золотом смогла.