Аль-Мухальхиль - Арабская поэзия средних веков

И счастья в жизни не найти,
И от судьбы мне не уйти,

И сколько б ни старался я,
Другой удел — не для меня.

Так что же взяться заставляет
Меня за дело, что толкает

Тащить весь этот груз опять?
Хотелось бы мне это знать!

Стары кости мои — только грусть не стареет моя.
Иссякает терпенье, а слез не иссякнет струя.

О покинувший нас, я не тешусь надеждою ложной:
Лишь на Страшном суде наша встреча с тобою возможна.

Как была бы прекрасна могила, когда бы не ты
Был сокрыт в ней, а я, твой отец, чьи разбиты мечты!

Я в великом терпенье пытаюсь найти утешенье,
Но тому, кто в отчаянье впал, не поможет терпенье.

О сердце, сердце, что с тобою сталось?
От горя мое сердце разорвалось.

Хоть мы живем, оплакав мертвеца,
Не оправданье это для отца.

О милость божья, рядом будь с могилой,
В которой сына сам похоронил я,

И озари могильный мрак тому,
Кто не нанес обиды никому,

Не запятнал себя недобрым делом
И непорочен был душой и телом.

О смерть, зачем тобою призван тот,
Кто в спутники тебе не подойдет?

Зачем ему ошибки не простила?
Тебя избрать — его ошибкой было.

Ведь если б не пошел он за тобой,
То им гордился б край его родной,

Принес бы славу он ему однажды,
О подвигах его узнал бы каждый.

Какой же меч лишила блеска ты!
Какой рассвет стал жертвой темноты!

Какая длань отторгнута от тела!
Как все вокруг померкло, опустело!

Еще до полнолунья полог свой
Раскинуло затменье над луной.

И чья душа скорбеть о нем не станет,
И чьи глаза печаль не отуманит

При этой вести? Сам же я с тех пор
Утратил стойкость, и потух мой взор,

И хоть живу, страданием томимый,
Права мои на смерть неоспоримы.

Моя душа со смертью говорит
И на костре отчаянья горит.

Судьба наметила его — и он потерян нами.
Достойнейший от нас ушел с закрытыми глазами.

О, я бы отдал за него отца и мать родную!
Он — мой единственный… Нет слов сказать, как я горюю.

Был разум светлый у него, и светом озарилась
Могила темная его — тьма в сердце воцарилась.

Зачем же был судьбы удар не на меня направлен?
Зачем похищен только он, а я в живых оставлен?

Он был советником для тех, кто ждал его совета.
Кому был нужен свет его, не уходил без света.

Людей любил он, и они его любили тоже,
Хранил он честь свою и был… в могилу был положен.

На свете ни один отец сражен так горем не был:
Такого сына никому не даровало небо.

Никто не радовался так бесценнейшему дару,
Пока преступная судьба не нанесла удара.

О ты, проливший реки слез, чтоб облегчить страданье,
Тебе забвенья не дадут ни слезы, ни стенанья.

Но сердце, где бушует боль, горя, как адский пламень,
Не хочет превратиться вдруг в железо или в камень.

Из памяти уходят дни, что радость мне давали,
Но никогда не позабыть мне о своей печали.

Такую память на земле ты о себе оставил,
Что и завистников своих ты замолчать заставил.

В тебе я видел все черты и чистоты и силы,
И благородная душа в чертах твоих сквозила.

И вот я плачу о тебе, и льются слезы эти,
Когда воркует под окном голубка на рассвете.

И если бы не мысль о том, что я не понят буду,
Что это ересью сочтут, — я объявил бы всюду

Днем всенародной скорби день, когда сомкнул ты вежды,
А день, когда родился ты, днем счастья и надежды.

Все дома опустели, нигде голоса не звучат.
Всюду скорбь воцарилась, весь мир этой скорбью объят

О тебе я горюю. Когда б тебя смерть не скосила,
Ты придал бы исламу и добрым обычаям силу.

Абу Бекр, не хватает мне слез, чтоб оплакать тебя!
Просыпаюсь, стеная, день божий встречаю, скорбя.

Вспоминая тебя, восклицаю: «О, горе мне, горе!»
Мне никто не ответит, теперь только эхо мне вторит.

О, души моей светоч, опора в превратной судьбе,
Почему обошла меня смерть, приближаясь к тебе?

Мы бы вместе тогда погрузились в пучину могилы,
Был бы саван один, и одна бы нас мгла поглотила.

О, какая душа в оболочке телесной жила!
Приюти эту душу, Аллах, она чистой была.

Если б даже весь мир за него предложило мне небо,
Он бы тоже за жизнь его платой достойною не был.

Я разлучен с ним навсегда. О, горькая разлука!
Страшнее Страшного суда мне выпавшая мука.

Пришли отчаянье с тоской и сердце сокрушили.
Лишь часть души еще со мной, другая часть — в могиле

Терпи, мне люди говорят, храни в беде смиренье.
Я отвечаю: «В сердце ад, и кончилось терпенье».

Неоперившимся птенцом, что набирался силы,
Он был, и вот своим отцом опущен в тьму могилы.

И если я тебе скажу: боль улеглась немного,
Не верь мне, я с ума схожу, растет моя тревога.

На что бы взор ни бросил я, повсюду смерти жало,
И кажется, что вся земля его могилой стала.

Когда бы птицей в райский сад душа моя летела,
Она к могиле той назад вернуться б захотела.

Вот маленький колдун{335}, исполнен он отваги,
Хоть слабая рука им водит по бумаге.

Слова, им сказанные, — немы, но глаза
Способны услыхать все то, что он сказал.

Звучать и трепетать сердца он заставляет,
Картины яркие в сознанье вызывает,

Нанизывает не жемчужины — слова,
Велит, чтоб строчками бумага расцвела.

Захочет кратко ли сказать или пространно,
Красноречивее он может быть Сахбана{336}.

Пусть ты отсутствуешь, пусть от него далек —
Он не боится расстояний и дорог.

Ты видишь, он судьбой повелевает даже:
Должна она исполнить все, что он прикажет.

Хоть тонок он и слаб, зато в делах велик:
Зови его в беде — придет на помощь вмиг.

И пусть он мал на вид, огромный отклик сразу
Находит речь его, пленяющая разум.

В людские души проникает эта речь,
Чтоб их утешить и от зла предостеречь.

Когда с бумагою он в разговор вступает,
На ней он словно черный жемчуг рассыпает.

Или как будто ты на ней увидел вдруг
Весенние цветы, усеявшие луг.

В движенье челюсти, а сам он недвижим. Смотри,
Быть может, у него дракон шевелится внутри?

Я думаю, когда смотрю на непомерный рот:
Не проглотил ли он базар? Иль сад? Иль огород?

О, этот ненасытный рот похож на страшный ад,
В котором тысячи чертей от алчности вопят!

Какие зубы у него! Остры и велики,
Как мельничные жернова, вращаются клыки,

Откуда этот гул во рту? Мечи кует кузнец
Иль к фараону держат путь посланцы во дворец?

Работа чья слышна во рту — резцов или клыков?
Иль то гремят, звенят ножи дородных мясников?

Барашек у него в руке, изжаренный, дрожит,—
То не Иону ли в воде схватил свирепый кит?{339}

Смотри, козленка он зажал, когтит его, как зверь,
И жертве из таких когтей не вырваться, поверь.

Глотает уток — по одной и по две иногда:
Как бы засасывает их болотная вода!

От жадности готов сожрать со стеблем вместе рис,
И в музыке его кишок попробуй разберись:

То плакальщиц надгробный плач? Рыданье вдов, сирот
О том, что не вернется тот, кто угодил в сей рот?

Все кости он готов разгрызть иль то крупу он ест?
Иль жернов у него во рту? Иль то со ступой пест?

Чревоугодье свой огонь решило в нем разжечь,
С тех пор напоминает он пылающую печь.

В его желудке и кишках тмин и гвоздика есть
И мельница ручная есть, — побольше только б съесть!

Уйдем же от него быстрей — сожрет он и людей!
Тревоги наши тяжелы, как вьюки лошадей.

Спасайся! Челюсти его нас могут размолоть,
И станет крошевом во рту обжоры наша плоть.

Его не напоит вовек Евфрат своей волной
И не насытит тот ковчег, в котором плавал Ной.