Гомер - Античная лирика

Будешь жить ладней, не стремясь, Лициний,
Часто в даль морей, где опасны бури,
Но и не теснясь к берегам неровным
И ненадежным.

Тот, кто золотой середине верен,
Мудро избежит и убогой кровли,
И того, что́ зависть в других питает, —
Дивных чертогов.

Чаще треплет вихрь великаны-сосны;
Тяжелей обвал высочайших башен,
И вершины гор привлекают чаще
Молний удары.

Кто умен, тот ждет перемены ветра
И в наплыве бед, и в лукавом счастье.
И приводит к нам, и уводит зимы
Тот же Юпитер.

Пусть и горек час — не всегда так будет!
Не всегда и Феб потрясает луком:
Наступает миг — и струной он будит
Сонную Музу.

Силен духом будь, не клонись в напасти,
А когда вовсю дует ветр попутный,
Мудро сократи, подобрав немного,
Вздувшийся парус.

О Постум! Постум! Льются, скользят года!
Какой молитвой мы отдалим приход
Морщин и старости грядущей,
И неотступной от смертных смерти?

Хотя б трехстами в день гекатомбами[754]
Ты чтил Плутона неумолимого,
Волной печальной Леты властно
Скован навек Герион[755] трехтелый

И дерзкий Титий[756]. Друг мой, увы, и мы,
Земли питомцы, переплывем предел
Реки скорбей — богов потомки
Иль обнищалые мы подонки.

Кровавой битвы зря избегаем мы
И волн громовых бурного Адрия
И зря оберегаем тело
От вредоносных ветров осенних.

Дано узреть нам мутный и медленный
Коцит[757], во мраке ада блуждающий,
И Данаид[758] бесславных длани,
И нескончаемый труд Сизифа[759].

Дано покинуть землю, и дом, и плоть
Жены, и сколько б ты ни растил дерев,
За кратковременным владыкой
Лишь кипарис безотрадный[760] сходит.

А мот-наследник, смело откупорив
Цекуб, хранимый в дедовском погребе,
Достойный кубка понтификов,
На пол рукою прольет небрежной.

Земли уж мало плугу оставили
Дворцов громады; всюду виднеются
Пруды, лукринских вод обширней,
И вытесняет платан безбрачный

Лозы подспорье — вязы; душистыми
Цветов коврами с миртовой порослью
Заменены маслины рощи,
Столько плодов приносившей прежде;

И лавр густою перенял зеленью
Весь жар лучей… Не то заповедали
Нам Ромул и Катон суровый, —
Предки другой нам пример давали.

Скромны доходы были у каждого,
Но умножалась общая собственность;
В своих домах не знали предки
Портиков длинных, лицом на север,

Простым дерном умели не брезговать,
И дозволяли камень обтесанный
Лишь в государственных постройках
Да при убранстве священных храмов.

Мира у богов при дыханье шквала
Молит мореход. Над Эгеем тучи
Месяц кроют тьмой, поглотив мерцанье
Звезд путеводных.

Мира! — Пыл бойца остудил фракиец.
Мира! — Мид устал колыхать колчаном.
Где же купишь, Гросф[761], этот мир за геммы,
Злато иль пурпур?

Роскошью прикрой, консуларским саном:
Крикнет ликтор: «Эй! Сторонитесь!» Тщетно:
Вьется рой забот под лепным карнизом,
Ум суетится.

Труженик простой упрощает счастье:
Отчая блестит на столе солонка,[762]
Легких снов его не тревожит алчность,
Страх да оглядка.

Краток жизни срок, а желаньям жадным
Нет числа. Зачем? И зачем так манит
Свет иных земель? От себя едва ли
Бегством спасемся.

Всходит и на борт корабля забота,
Конников она, как ни шпорь, догонит —
Диких серн быстрей и быстрее бури,
Спутницы Эвра[763].

Чем душа жива, тем живи сегодня.
Завтра счет иной. И в лазурном смехе
Горечь утопи. Не бывает счастья
Без червоточин.

Славен был Ахилл, да недолго прожил.
Долго жил Тифон[764] — все старел и высох.
Может быть, тот час, что тебе на гибель, —
Мне во спасенье.

У тебя мычат по лугам коровы,
Кобылица ржет — к четверне по масти,
Плащ роскошен твой — из багряной шерсти,
Крашенной дважды[765].

Я же принял в дар от нелживой Парки
Деревеньку, дух эолийской музы,
Утонченный стиль да еще презренье
К черни зловредной.

Я Вакха видел, — верьте мне, правнуки,
Учил он песням в дальней расселине,
И нимфы-ученицы, вторя,
Всё озирались на уши фавнов.

Эво! трепещет и потрясен мой ум.
Я полон Вакха и ликования.
Зову, дрожу, эво! пьянею.
О, пощади, не грози мне тирсом.

В стихи виденья просятся: дикие
Бегут вакханки, бьет искрометный ключ
Струей вина, близ рек молочных
Мед из дуплистых дерев сочится.

В дыму видений к звездам возносится
Стан Ариадны[766]. Вижу, как рушится
Чертог безумного Пентея[767],
Вижу Ликурга[768]-фракийца гибель.

Ты оплетаешь реки притоками,
Ты укрощаешь море Индийское,
Ты волосы менад, хмелея,
Вдруг перетянешь узлом змеиным.

Ты опрокинул Рета[769], грозящего
Свирепой пастью, лапами львиными,
Когда гиганты штурмовали
Трон Олимпийца ордой безбожной.

Хотя ты склонен к пляске и пению,
К игре и шуткам и не для битв рожден,
Не мастер наносить удары, —
Равен ты мощью в войне и мире.

Тебя увидя, золоторогого,
У врат аида, Цербер, виляющий
Хвостом, всей пастью треязычной
Лижет покорно твои колени.

Взнесусь на крыльях мощных, невиданных,
Певец двуликий, в выси эфирные,
С землей расставшись, с городами,
Недосягаемый для злословья.

Я, бедный отпрыск бедных родителей,
В дом Мецената дружески принятый,
Бессмертен я, навек бессмертен:
Стиксу не быть для меня преградой!

Уже я чую: тоньше становятся
Под грубой кожей скрытые голени —
Я белой птицей стал, и перья
Руки и плечи мои одели.

Летя быстрее сына Дедалова,
Я, певчий лебедь, узрю шумящего
Босфора брег, заливы Сирта,
Гиперборейских полей[771] безбрежность,

Меня узнают даки, таящие
Свой страх пред римским строем, колхидяне,
Гелоны[772] дальние, иберы,
Галлы, которых питает Рона[773].

Не надо плача в дни мнимых похорон,
Ни причитаний жалких и горести.
Сдержи свой глас, не воздавая
Почестей лишних пустой гробнице.

Противна чернь мне, чуждая тайн моих,
Благоговейте молча: служитель муз —
Досель неслыханные песни
Девам и юношам я слагаю.

Цари грозны для трепетных подданных,
А бог Юпитер грозен самим царям:
Велик крушением Гигантов,
Мир он колеблет движеньем брови.

Иной раскинет шире ряды борозд
В своих поместьях; родом знатней, другой
Сойдет за почестями в поле[774];
Третьего выдвинут нрав и слава;

Четвертый горд толпою приспешников;
Но без пристрастья жребьем решает смерть
Судьбу и знатных и ничтожных:
В урне равны имена людские.

Кто чует миг над шеей преступною,
Тому не в радость яства Сицилии:
Ни мирный звон, ни птичье пенье
Сна не воротят душе тревожной.

А миротворный сон не гнушается
Лачугой скромной сельского жителя,
Реки тенистого прибрежья,
Зыблемых ветром лощин Темпейских.

Лишь тем, кому довольно насущного,
Совсем не страшен бурного моря шум,
Когда нагрянет буйным вихрем
Гед[775], восходя, иль Арктур, склоняясь;

Не страшен град над винными лозами,
И не страшна земля, недовольная
То ливнем злым, то летней сушью,
То холодами зимы суровой.

А здесь и рыбам тесно в пучине вод —
За глыбой глыба рушится с берега,
И вновь рабов подрядчик гонит:
Места себе не найдет хозяин

На прежней суше. Но и сюда за ним
Несутся следом Страх и Предчувствия,
И на корабль взойдет Забота
И за седлом примостится конским.

Так если нам ни мрамором Фригии,
Ни ярче звезд блистающим пурпуром,
Ни соком лоз, ни нардом[776] персов
Не успокоить душевной муки, —

Зачем я буду строить на новый лад
Чертоги с пышным входом? Зачем менять
На хлопотливые богатства
Мирные нивы долин Сабинских?