Игорь Долгополов - Мастера и шедевры. Том 2
«Становясь старше, он делался постепенно задумчивее и молчаливее. Иногда он целыми часами просиживал с нами, не говоря ни слова».
… Казалось, живописец вспоминал страницы юности…
… Андрей очнулся.
Седые сумерки лезли в крохотное оконце с треснувшим пыльным стеклом. В убогой избе было тихо.
Густо пахло олифой. Где-то за печью поскрипывал сверчок. С утра мальчишка левкасил доски, тер краску, намаялся и задремал на куче тряпья.
Ему приснился дивный синий лес.
Лепетала листва осин, о чем-то шептали березы.
Долго-долго брел он по сиреневой стежке.
Вот и опушка.
Андрюша устало опустился в голубую мягкую траву.
По раздольному лугу бродили красные и розовые кони с пышными гривами. Высоко в золотом небе звенел невидимый жаворонок, послушные его вольной песне неспешно скользили по небосводу легкие облачка.
Летний теплый ветер приносил душный запах полевых цветов. Но вот крыло большой сизой тучи закрыло солнце.
Набежала тень, и тогда парнишка различил высокую фигуру женщины в белом платье, будто выплывающую из жаркого марева.
Он вмиг узнал свою мать Пелагею Ивановну.
Гордая голова, увенчанная тяжелой русой косой. Темный румянец на острых скулах, светлый блеск прозрачных глаз.
«Но ведь она умерла», — подумал Андрей.
Через мгновение горячая ладонь коснулась его влажной, заплаканной щеки.
«Сынок, — прошептала мать, — не ленись, береги братца».
Солнце выскользнуло из-за черной тучи, и Пелагея Ивановна исчезла, словно растворилась в серебристом сиянии…
За окошком сыпал нудный мелкий дождик. На душе мальчишки было одиноко, тоскливо. Беспросветная злая нищета ютилась рядом.
Радужный сказочный сон ушел.
Еще страшнее и унылее предстали будни.
«А ведь покойники к непогоде снятся», — вспомнились бабушкины слова.
Сирота грустно вздохнул, протер глаза и стал собирать подсохшие загрунтованные левкасом доски. Прикрыл холстиной краскотерку, бутылки с олифой, кульки с сухими белилами, охрой.
Дверь внезапно скрипнула.
В избу шагнул молодой мужчина. С широких полей его поярковой шляпы стекали капли воды. Они струились по мокрому, накинутому на плечи плащу.
Вместе с пришельцем в дом ворвался свежий сырой воздух.
— Тезка, — сказал Андрей Харлампиевич Преображенский, и на его бородатом лице засияла добрая улыбка, — пора собираться в путь. Завтра едем учиться в Москву. Сложи вещи, заверни рисунки.
Дождь прошел.
Вечерняя заря пробила хмару, и закатный розовый луч влетел в старую избу.
Зарделась кособокая печь, замерцали оклады икон.
Засветились листы рисунков Андрея Рябушкина, приколотые к рассохшимся бревенчатым стенам.
Сборы были недолги.
На другой день Андрей Рябушкин получил драгоценную бумагу из волостного управления. Она гласила:
«1875 г. Августа 16 дано сие Тамбовской губернии Борисоглебского уезда мальчику села Станичной слободы Андрею Петрову Рябушкину в том, что он уволен для поступления в воспитанники какого-либо художественного заведения, где только может быть принят к изучению художественному искусству… Рожден от государственного крестьянина Петра Васильева и жены его Пелагеи Ивановой Рябушкиных 17 октября 1861 года. Родителей его в живых нет, телосложения по наружному виду здравого… Старший его брат Федор Петров Рябушкин остался на земле».
Небольшой баул, папка с набросками — и четырнадцатилетний юнец отправляется со своим покровителем в Москву.
Андрей Преображенский, тогда начинающий художник, уже несколько лет исподволь наблюдал за талантливым Андрейкой, который на его глазах помогал отцу, самоучке-живописцу, был трудолюбив, застенчив, очень музыкален, а главное, много и весьма по-своему рисовал с натуры.
Надо заметить, что Андрей Харлампиевич потом всю жизнь, чем мог, способствовал Андрею Рябушкину.
Порою их дружба охладевала, но Преображенский был верен своему подопечному до самого конца и сыграл в его судьбе роль немаловажную. Мы встретимся с ним еще раз почти через тридцать лет. Но об этом позже…
Московская улица XVII века в праздничный день.
Просторный конференц-зал санкт-петербургской Академии художеств. Прозрачный жемчужный свет струится в огромные окна, бросая холодные блики на янтарный до блеска начищенный паркет.
Зал безлюден.
Вразброс расставлены старинные стулья красного дерева. Длинный полированный стол с богатой инкрустацией гол. Лишь одинокие листки бумаги, кем-то забытые.
Только массивные бронзовые пепельницы, полные окурков, да запах табака напоминают о том, что всего полчаса тому назад здесь было людно, шли споры, решались судьбы людей.
Убеленные сединами маститые академики, профессора порою неторопливо и важно, иногда запальчиво, а в редких случаях горячо, до крика обсуждали полотна, представленные на соискание золотых, серебряных медалей.
У окна — скромно одетый молодой человек в глубоком раздумье застыл, держась за спинку стула.
Это был Андрей Рябушкин.
Он остался незаметно в помещении после шумных дебатов, вызванных его картиной.
Уже добрый старик сторож дважды ворчливо спрашивал, когда можно убирать зало и запирать дверь, а он все глядел и глядел на зыбкую рябь у гранитной набережной, на застывших немых каменных сфинксов у входа в Академию.
Величественный Петербург простерся на берегах Невы.
Широкий разлет реки, обрамленный дворцами, венчал купол Исаакиевского собора.
На лестнице, спускающейся к воде, толпилась молодежь.
На душе у Андрея было грустно. Вот и окончились незаметно пятнадцать лет учения.
Сперва Москва. Училище живописи, ваяния и зодчества.
Мудрый Василий Григорьевич Перов. Его неторопливые советы, доброта, которую он так щедро проявил к нему, крестьянскому мальчишке-сироте. Не забыть его гостеприимный дом и такие желанные вкусные обеды, о которых потом мечтал нудные несытные недели.
Товарищи по училищу братья Коровины, Левитан, Нестеров.
Затем Петербург, Академия.
Долгие трудные годы школы. Голодные месяцы, иногда просветы в несколько дней, потом снова нужда и труд.
Стыдные прошения о помощи.
Ожидание новобрачных от венца в Новгородской губернии. Фрагмент.
Он не ленился, помня завет матери. И вот, наконец, звание классного художника первой степени. Что ждет впереди?
Нет ни родных, ни близких, ни семьи.
А ведь он на пороге тридцатилетия.
Спасибо товарищам по Академии, Тюменеву и Беляеву, что пригрели его. Без них жизнь в столице была бы невыносима.
Хотя грех было жаловаться на отсутствие заработков, особенно в последние годы. За иллюстрации недурно платили, но все это было несерьезно. Крестьянский сын Андрей Рябушкин понимал лучше всех, чего стоили эти шальные доходы.
Нет, нет, надо заниматься истинным делом — живописью. К ней лишь тянулось сердце.
Пришел сторож. Пробурчал что-то невнятное. Но Андрей понял, что пора уходить. Тяжело звякнула за ним массивная дверь.
Мастерская встретила его хаотическим беспорядком. Десятки эскизов, рисунков, этюдов валялись на полу. Небольшие холсты на подрамниках стояли прислоненные к стене. Дипломное полотно на библейскую заданную тему показалось Андрею Рябушкину неоконченным, сырым.
«Почему его так хвалили студенты? — подумал Андрей. — Зачем об этом наспех написанном холсте шли такие споры у профессуры? Еще бы год… Тогда можно было фундаментально прописать такую махину».
Молодой художник стал складывать работы в папки. Пепельный вечерний свет мягко стушевывал углы студии, лишь стеклянный фонарь покатого потолка мансарды источал трепетное голубое сияние.
Ни звука, кроме шуршания бумаги и холстов, не нарушало покоя студии.
Андрею казалось, что он чувствует, как бьется сердце.
Вдруг Рябушкин услышал, что по коридору гулко зазвучали чьи-то шаги.
Вот кто-то невидимый остановился у двери.
Аккуратный, вежливый стук заставил вздрогнуть.
Высокий узкоплечий человек в двубортном черном сюртуке вступил в мастерскую.
Рябушкин увидел сапоги с квадратными носами и мягкими голенищами.
Едут!
Он вгляделся в вошедшего и сразу узнал такое знакомое всем русским художникам большелобое тонкое лицо с удивительно проницательными карими глазами и длинной бородой.
Это был Третьяков.
Павел Михайлович остановился у дипломной картины.
Привычно скрестил руки и задумался.
Долго, долго молчал.
Затем спросил:
— Что вы думаете делать с картиной? — Его голос, бархатистый, мягкий, который многие называли «бриллиантом искренности», проникал в самую душу Андрея.
