Игорь Долгополов - Мастера и шедевры. Том 2
Нестеров боялся проронить слово. Все было так обыденно и так волшебно.
— Вы знаете, я скучал, за границей скучал тягостно, ведь я люблю Россию… Михаил, — сказал внезапно Левитан, — как ни грустно, но я скоро умру.
Нестеров взглянул на ввалившиеся щеки, потухшие глаза. Ни щегольская одежда, ни палка с золотым набалдашником не скрывали страшную правду.
Левитан угасал… На тонкой, перевязанной пестрым шелковым платком-шарфом шее ходил острый кадык.
На прощание они крепко обнялись и расцеловались. Знал ли Михаил Васильевич, что это будет их последняя встреча…
Худая рука Левитана, обтянутая белоснежной манжетой со сверкающей запонкой, показала на черное ночное небо:
— Знаешь, там нет конца, мы ведь ничего не знаем… Природа всемогуща.
Трепетный мартовский ветер пел в ветвях деревьев унылую, протяжную песню. Левитан шел домой. На сердце было тяжело.
Но надо писать, писать, пока есть хоть кроха сил. И мастер отдает все любимому делу.
На мольберте стоит огромный холст — «Озеро», в котором как бы подведен итог жизненного пути художника.
Иногда он называл это полотно «Русь».
Лето 1900 года было поздним.
Цвела сирень.
Душный, тяжелый запах масляных красок, лаков и растворителей затопил мастерскую Левитана. Было жарко.
Тяжко дышалось. В открытые окна студии врывались звуки города, аромат цветущей сирени.
Живописец смотрел на цветы. Он сказал:
— Я много выстрадал, многое постиг и многому научился во время моей болезни.
В конце июля художника не стало. Сердце остановилось. Серов примчался на похороны из-за границы. Потрясенный и убитый горем, Нестеров выстоял траурный пост у полотен Левитана на Международной выставке в Париже…
Пейзажи Исаака Ильича Левитана — знаки наших шагов по земле, нашей жизни. Они вошли в быт как некая реальность, столь же ощутимая, как юная роща, река или дорога. Мастер волшебно приблизил нас к родной стране, к ее красе. Научил ценить и хранить мгновения прекрасного, которые навсегда покоряют душу.
«Русь». Загадочно и величественно бездонное небо с неспешно плывущими по своду облаками — тяжелыми и легкими, массивными и прозрачными. И это неторопливое колдовское движение отражается в огромном озере.
Мир дивной сказки, поющей всеми цветами палитры, радостный и добрый, создал мастер на пороге небытия.
Он верил в прелесть купели, где его приютили, выпестовали, сто раз спасали и помогали.
Тяжелая, но сладостная жизнь позади, а чувство отрешенного счастья художника, пропевшего свою песню, сумевшего поговорить с пейзажем наедине, осталось с ним и отдано людям.
Они могут не знать мучительных, горьких страниц его судьбы.
Пусть их уделом будет радость бытия!
Магия полотен Левитана в том, что они просты и мы легко узнаем места, в которых будто были, закаты и восходы, которыми любовались, весны с пронзительной свежестью и чистотой, осени — багряно-золотистые и звонко-синие.
Все, все людям.
И мы, глядя на его творения, зная о нелегкой стезе живописца, благодарны ему за открытое нам прекрасное.
АНДРЕЙ РЯБУШКИН
Зимою 1899 года петербургский бомонд заполнил залы, где разместилась выставка «Мира искусства».
Блистательный вернисаж украшал цветник дам в изысканных туалетах и сонм важных сановников, увешанных самыми высокими регалиями.
Сверкание шитых золотом мундиров, аксельбантов, лоск великолепных фраков, блеск невыносимо белоснежных воротников — все, все слепило глаза.
Сам августейший президент Академии художеств пожаловал на открытие экспозиции…
«Ах, Серж Дягилев! — лепетали поклонники и поклонницы. — Он буквально всполошил всю Европу».
Им дружно вторили бородатые и безусые, молодые и маститые литераторы и музыканты, известные меценаты и солидные коммерсанты. Эти слова бойко подхватывали суетливые завсегдатаи всех вернисажей.
С ними не спорили загадочно улыбающиеся метры столичного «олимпа».
Казалось, эксперимент неугомонного редактора журнала «Мир искусства» удался. Сам виновник торжества стоял в центре этого круговорота — элегантный и вальяжный. Сергей Дягилев был невозмутимо любезен и только успевал подписывать десятки билетов, которые подсовывали ему любители автографов.
Словом, светская карусель не торопясь кружилась.
Вероятно, престижная тяга к моде доставляла большинству зрителей не столько радость общения с прекрасным, сколько являлась приятным моционом.
Вокруг большого холста, висевшего в центре одного из залов, было непривычно тихо.
Люди вглядывались в далекий мир старой Руси. Эта картина, размашисто и сочно написанная, была не очень похожа на своих соседок. Словно окно в самую гущу бытия народного было прорублено в стене.
«Московская улица XVII века».
Автор будто услыхал весенний гул города, поразился разноцветью костюмов, пестрой панораме народных типов…
Прошел дождь (стоков не было, разбухшая, набрякшая земля не впитала влагу), и улица превратилась в реку.
Бредут вброд молодые девицы, потупив очи, подобрав подол. Рядом гогочут загулявшие зеваки.
Смех, крики, бульканье воды, гомон грачей, кружащих над островерхой церквушкой, ржание коней — все сливается в своеобразную мелодию весенней сумятицы, какой-то очень точно увиденной и тонко прочувствованной правды жизни.
Прекрасен колорит картины, построенный на сочетании коричневато-сизых колеров с яркими ударами пунцовых, алых цветов. Талантливая реалистическая манера письма, сочный язык станковой живописи, испытавшей на себе влияние импрессионизма (ведь в холсте чувствуется серебристый пленэрный холодок), — все это сделало холст выдающимся явлением.
Позже в «Истории русской живописи» Бенуа писал:
««Московская улица» отличается чрезмерной резкостью и неприятной грубостью письма. Тем не менее должно признать, что на блестящей выставке журнала «Мир искусства» 1899 года эта картина Рябушкина занимала благодаря своей интересной задаче и совершенной своей непосредственности одно из самых видных и почетных мест».
К сожалению, мудрейший Александр Бенуа — творец изумительных иллюстраций и автор изысканных композиций, великолепный знаток истории искусств — не мог еще (повинуясь неумолимому правилу) вблизи рассмотреть весь масштаб того явления в нашей живописи, которое создал его малозаметный современник Рябушкин.
Ныне может показаться удивительным, что в «Истории русской живописи» Александра Бенуа среди более пятидесяти глав, посвященных русским художникам, не нашлось места хотя бы маленькой главке об Андрее Рябушкине, хотя к моменту создания «Истории» самобытное и яркое лицо этого живописца уже четко определилось. Но… так было.
Московская улица XVII века в праздничный день. Фрагмент.
Первая монография «Рябушкин» появилась в серии книг под редакцией Игоря Грабаря вслед за «Врубелем», «Левитаном» и «Серовым», открывших цикл «Русские художники» в прекрасном издании Кнебеля…
Но время сделало свое.
И сегодня мы видим, как сильно было влияние Рябушкина на творчество Бориса Кустодиева, Константина Юона, Александра Дейнеки, в произведениях которых (как, впрочем, и многих других) нашли отражение ощущение праздничной цветности и, главное, таинственное умение воссоздавать реальность события, порою ушедшего, с ошеломляющей достоверностью и красочной реальностью.
Посмотрите на картину Дейнеки «Никитка — первый русский летун», и вы ощутите огромное влияние «школы Рябушкина», хотя, безусловно, сам Андрей Петрович при жизни и не мыслил, что найдет когда-то своих учеников и продолжателей.
Примечательно, что на сегодняшних наших больших и малых выставках встречаются полотна известных и молодых мастеров, где зримо ощущается воздействие ясного, жизнелюбивого, острокомпозиционно построенного искусства Рябушкина.
Но вернемся на экспозицию «Мира искусства»…
Недалеко от картины «Московская улица», в стороне от фланирующей публики стоял автор.
Его тоненькая небольшая фигурка облечена в скромную отутюженную черную пару. Штиблеты старательно начищены.
Лицо, бледное, с русой крестьянской бородкой, было взволнованно и печально.
Художник казался таким странным и чужим в этой светской веселой кипени.
Это Андрей Рябушкин. Ему тридцать восемь лет.
Казалось, что успех «Московской улицы» должен был его радовать. Но никто, да и он сам, не знал, что до нежданной кончины оставались считанные годы.
Однако, может быть, предчувствие беды томило мастера. Друзья его вспоминали:
«Становясь старше, он делался постепенно задумчивее и молчаливее. Иногда он целыми часами просиживал с нами, не говоря ни слова».
