Федор Гиренок - Метафизика пата
Ну, не было у нас производства, а передовики производства были. И множились.
Бытие что-то значит для оседлых с их наивностью. Например, для Хайдеггера. Для новых язычников бытие не реально. Реально удвоение бытия. Они кочевники. Когда нужно чем-то овладеть, то спрашивают не о бытии овладеваемого, а о душе сопротивляемого. Здесь уже душа и тело вступают в разговор. Ведь что такое тело?
То, чем можно овладеть, что податливо. А все, чем нельзя овладеть, что неподатливо, есть душа. Вот есть душа, и человек – кремень. Нет души – и ничего его не держит. У души один и довольно тонкий стебель. Его-то, этот стебель, и надломили новые язычники. То есть что надломили? Душу. И вот теперь, с одной стороны, есть тело, а с другой – дух. И дух с телом никак не связан. Вот эта несвязность позволяет овладевать человеком как со стороны объективирующего мышления, так и со стороны необъективирующего. Поэт так же опасен, как и ученый.
Утешители утешают, но словами утешения они овладевают духом и телом утешаемого.
Поэты говорят о душе, но в их эзотерической духовности живет мечта о покорном воссоединении с телесностью. Поэты знают, что значит знать слово. Они маги.
Хайдеггер боялся науки. Я боюсь поэтов. Он опасался той трансцендентальной субъектности, которая обеспечивала объективность существования объекта. Что это за субъектность? Она, как избушка на курьих ножках. Избушка есть, а того, на чем все стоит и держится, у нее нет. У избушки нет основания. И она стоит›на курьих ножках субъекта. Куда субъект повернет, туда и она, объективность, развернется.
К кому передом, а к кому и задом. Что здесь страшного? Да, как бы объективная реальность не рухнула. Уж очень тонкие ножки у трансцендентального субъекта. Вот Хайдеггер и подсовывает под него бытие. Он боялся науки. Я боюсь, что язык науки стал языком новых язычников. Вот ты болен и ждешь слово утешения. Ждешь слово, а тебя утешают связкой эзотерических терминов. И не потому, что кто-то зол. Слов нет. Язык есть, а слов нет, т. е. сам язык превращен в объект манипуляций поэта, в некое бессловесное тело сознания.
Слова сами себя говорят в нас. Например, стыд. Это слово само говорит. А ваучер или узкоколейка говорим мы. Я боюсь, что язык ПОЭТОЁ стал языком ваучеров, духа, инструментом обнажения тела.
Необъективирующее мышление потеряло связь с душой. Оно симулирует телесность, эстетизируя ее неприличность. Искусство в порыве духовности украшает пустоту телесного и телесным заполняет пустоту духовного. Что же такое тело?
6.8. Тело
Есть в нас что-то, для чего достаточно желания. Что это? Тело. Сознание знает, тело желает. Оно желает, и вот мы уже спим или едим. Тело субъективно. Сознание объективно. Вот друг. Он соответствует или не соответствует практике желания.
Новые язычники имеют дело не с понятиями, а с практиками. Эти практики размечают телесность на точки, зоны и фигуры. Они сгущают телесность до стихии земли или разрежают ее до эфира.
Куда же делось время? Оно в теле, т. е. располнело телесной практикой. Кто-то говорил, что есть бытие и есть время и что время есть у бытия. Сказал и промахнулся. Ведь тело – это место, а бытие ничто из местного. В лоне телесности нет никаких следов последовательности. Время обещает и не договаривает своей одновременностью.
Вот стакан. Он стоит на моем столе. В нем недоговоренность эволюции. Я толкаю его. Он падает и разбивается на многоточие осколков. Упал и договорил. И это время. То есть что время? А вот то множество осколков, которые нельзя расположить в последовательности. С падением последнего стакана наступает хаос.
Новые язычники начинают с конца, с хаоса, т. е. с множества осколков. Эволюция собирает осколки в стаканы. Стаканы прыгают на стол. И это то же время.
Новоязыческое.
Неестественно, если время течет от порядка к хаосу. Но нет ничего естественного и в том, если оно течет из хаоса в порядок. Время вообще никуда не течет. Почему?
Потому что всему свое время. А из, своего времени чужое время не вытекает. Что такое свое время? Свое время, как в нору, уползает в свое пространство. В пространстве важно не пространство, а то, что оно свое. Или не свое. Что такое свое пространство? Закавыченные «кавычки». Время – свое, если оно в кавычках, как в орденах.
У него свое пространство. У меня свой угол. Сколько углов, столько пространств.
И нет для них ни понятия, ни созерцания. А что же есть? Чудо, т. е. чудо как правило передвижения по полю своих пространств и времен.
Вот перчатки, ато мои перчатки. Я в них, как у себя дома (хотя своего дома у меня нет). Они понятийно неразличимы и экзистенциально неощутимы. Они различимы на уровне телесных практик. То есть левую перчатку я отличаю от правой. Ведь левую я надеваю на левую руку, которая у меня есть, а правую – на правую, которая у меня тоже есть. И нельзя наоборот. Что мешает? Пространство, подобное русской матрешке. Из одного пространства ты извлекаешь Другое.
Откуда оно взялось это левое и правое? Из практики телесного. Не из понятия.
Спекулятивная фактичность сопрягается с упрощением простого. Пространство – это перчатки на моих руках или сапоги на моих ногах. На моих, а не на ногах трансцендентального субъекта.
Я – не пространство. Я мыслю телесно, т. е. ногами в сапогах или руками в перчатках. Я подбираю мысли на слух, слушая что-то левым ухом, а что-то правым.
Новоязыческая телесность разрушает универсальность пространства и времени. Она вводит в язык описания своевременного времени и своего пространства. Это язык описания изнанки, заднего плана. Что же такое «я» на этом языке?
6.9. Я не я
Жили когда-то странные люди. Были они молчаливы. И назвали их племя Чудь, за чудаковатость. Было ли это или не было его, кто знает? Племени Чудь нет, а чудо осталось.
Ясность чуда исключает середину среднего. Если чудо, то уже чудо. Чудо очевидно.
Оно не нуждается в посредниках. Иными словами, в мире есть чудеса и есть еще посредники, поверенные среднего. И среда посредников заслоняет чудеса. Она их заслоняет, а мы (не вы) начинаем жить в затемненном мире неясного и недостоверного. Среднее есть, а ясности нет. Что есть? Рацио. Чего нет? Чуда. А что же там, где было чудо? Задний план.
И живем мы (не вы), как содержанки на содержании у рациональности, на средства посредственного. Хорошо живем, пока плохо жить не будет. Почему плохо? Потому что, как сказано в одной русской сказке, мало нам корыта. Мы хотим в придачу еще и дачу в готическом стиле. Старуха просит старика, старик – золотую рыбку, а та, подлая, хвостом вильнула и была такова. И остались мы (не вы) вновь у разбитого корыта. Без заднего плана. С надеждой на чудо.
Что чудесно? То, что яснее ясного в своей достоверной невозможности. Например, сознание. Для сознания не нужен посредник, а для бытия он нужен. Вот нужней, и весь тут. И в этом сказе сила сказавшего. В силе-истина. У сильного слабый виноват. И это по-нашему, по-новоевропейски.
Ведь у Европы, ка,к у гайки, левая резьба. Она закручивается справа налево, или от сознания к бытию, обессиливая силу слабого.
Вот этот новоевропейский маневр, эта коммуникативная стратегия в центре которого сознание, доведена новым язычеством, например, Рерихами до азиатского ориентализма.
Европа – гайка. Азия – болт. Но этот болт ориентирован вправо, у него резьба правая: от бытия к заднему плану. У болта правая, у гайки левая. И вот эту гайку Европы новые язычники из всех своих сил накручивают на азиатский болт. Что получилось? Срыв резьбы. Евразия, которую узнают по простору протяженного. Бытие и протяженность – тема Востока. В просторе протяженного бытие становится космосом, а мыслящие бытие – космистами.
Европейские мыслители утратили ощущение телесной близости космоса. Никому из них не приходила в голову мысль о сопряженности бытия и пространства. Эта мысль пришла к теософам и русским космистам. Вот бытие и время – это другое дело. Это экзистенциально. А пространство – нет. Или ничто. Бытие и ничто. Очень хорошо.
Почему хорошо? Потому что они, как галстук к пиджаку, подходят друг к другу. И смотрятся. А бытие и пространство не смотрятся. Разговором о бытии говорится не о бытии, а о сознании. Рассуждая о ничто, мы ведь в этом ничто ничего не понимаем. А в чем понимаем? В том, в чем есть что-то, что видно со стороны сознания.
Сознание – чудо, очаровавшее европейца. Где я? Там, где сознание. На переднем плане. Я (не я) – центр сознания. Неважно, подлинный это центр или мнимый. А что важно? Шрам, след, который остается на теле после взаимного касания бытия и ничто. Я и есть этот шрам на теле. По нему, как по метке, узнают сознание. В я смотрят как в трубу для обозрения времени. Уберите я и не будет времени. В эту трубу не видно пространства. Вернее, его можно заметить, если протяженность отождествить с длительностью. И тогда все есть время, во всем схематизм времени.
